Ярослав Глущенков: Галлюцинации

На перрон вышел милиционер, держа в руке осьминога за щупальцу. Животное шевелилось. Милиционер весело оглядел ожидающих, и с разбега швырнул осьминога через рельсы в сторону леса. Животное с неприятным шелестом утонуло в зарослях. Милиционер скрылся за углом.

Я докуривал сигару и ежился, поскольку босиком стоять на мокром перроне было холодно. Вскоре пришел мой поезд, пыхтя он разрезал воздух перед моим лицом, и остановился точно тем вагоном, который обозначался в моем билете. Я залез на подножки, проводница голубыми глазами надрезала меня, надрезала билет и впустила в вагон, который был на треть пуст. В моем купе пахло свежей обивкой для сидений и аптекой. На полу валялись шорты. На вешалке висела черная сумочка, из которой торчала книга.

Я убрал чемодан с бич-пакетами на полку для багажа, вынул из черной сумочки книгу и прочитав из середины пару строчек, заснул, в то же мгновение поезд с мягким рывком тронулся.

Она знает, что я чемпион, что я чем-то лучше ее друзей, для нее я не разгадан, и это сближает нас. Она еще не красавица, а я еще не чудовище. У нее есть все что мне нужно, и она прячет это на черный день в сумраке своего мира. Мои глаза смотрят в темноту ее души, теплую и грустную, как демо-версия нашего счастья. Мои пальцы на ее коже, мимо проходят дети. Солнце греет. Ветер делает из листьев нойзовую симфонию, от которой нужно сходить с ума, она не понимает шума, а я только и брежу тем, как сделать сочетание созданных мною звуков более похожим на произведение ветра, швыряющего по улицам пустые банки, кульки, листья, мусор, и выдохи людей.

Мой язык на ее коже. Ее кожа равнодушна. Ее кожа медлительна, как движение тектонических плит. Она думает о чем-то своем. Я прячу от нее то, что ей нужно, на черный день. Мы не любовники, не друзья, не родственники. Мы какие-то странные элементы этого огромного произведения.

Если бы господь пускал слюни, мы были бы капелькой слюны, которую унес в своем сне ветер и размазал по куртке господа, ставя его в неловкое положение перед окружающими.

Ветер по имени Артем. Улыбки людей по имени Вероника. Нас притягивает тепло, мы всегда движемся туда, куда оно едва поманило нас. Этим теплом невозможно согреться, но мы не замерзли. Потому что у нас есть бесплатный номер в гостинице "Африка".

Она в джинсовой юбке, ее свежие бедра, ее теплые ноги лежат друг на друге. Вокруг ее глаз блестки. Губы блестят розовой помадой. Эта тинэйджерская косметика делает ее похожей на школьную умницу, которая ночью тормозит тачки в переулках и предлагает потрахаться за пару сотен рублей.

Ее увозят. Это происходило в машинах, в квартирах, на помойках, на краю пропасти, откуда виднелся закат, солнце слизывало последнюю для этой части планеты дорожку кокса и закрывало глаза.

Они драли ее в лесах, в электричках, под школьными лестницами ведущими в спортивный зал, в пустых аудиториях, в туалетах, где воняло спичками и краской, потому что я только что вышел оттуда с исковерканным гопниками лицом, закурив сигарету, посрав и помохав краски, налитой в бесплатный желтый пакет из продуктового магазина.

Они драли ее, пока я не видел. Они ничего не знали обо мне, они видели ее тело, ее губы, глаза, пупок, ее бедра, ее желтые зубы.

Запахи. Самые уродские, от которых кружится голова и выворачивает как противогаз пустой желудок.

Ощущения, одно воспоминание которых продирало тебя сквозь тысячи невыносимых приколов, которыми черти ломают грешников в очаровательных жаровнях преисподней.

В этом отношении даже простой вопрос мог бы навеки разрушить тебя, обрекая на лютую мучительную ломку. То, о чем бы ты ни за что не подумал, и никогда не представил бы себе.

Она дергается за пианино в своем непроницаемом кайфе, создавая милый фортепианный нойз, сводящий с ума насекомых, выползших послушать из всех щелей дома, и даже соседних домов, из всех цветков, из дерьма, из трупов, из волос людей, чтобы только услышать шорох ее пальцев о клавиши. Ее кислый тоненький голосок, текущий как сок из стручка, застрявшего в зубах. Такой же унылый и теплый как крохотные челюсти муравья, тщетно пытающиеся разорвать кожу на большом пальце руки.

Все что способно ей действительно помочь - это смерть. Поэтому я брошу ее, как только она захочет родить от меня. Я брошу ее и вернусь к ней, когда она уже вскроет себе вены, я вернусь к ней чтобы, закурив сигарету перед ее извивающимися ногами, заржать на весь мир во все гребаное горло. А потом выну ее из петли, и засуну в ее горло свой скрюченный член. Я не дам ей этого, если я опоздаю хоть на секунду, она умрет и все, что откроется потом будет не тем прекрасным миром, с его озаренными солнцем лесами, творогом, облитым вишневым вареньем, и прочими чудесными радостями. Все что было любовью, все что было прекрасным сожмется до размеров пыли, на радость ублюдкам, которые тут же все слижут и поползут по вселенной дальше.