Они меня не слышали.
– Я же просил: помолчи! – сказал лысый актер. – Мухлевать тут многие любят! Я тебя сразу раскусил, Присцилла. Тихоня такая, а мины на сторону толкнешь, и никто не заметит!
– На скалы идем, – сказал я.
Когда услышали и поняли, то всполошились.
– Спускайте шлюпки! – А оружие? – К черту оружие, надо к берегу! – А где ты видишь берег? – Мы возле Дувра, тут в любую сторону не больше пяти миль! – А беженцы? – Какие, к черту, беженцы! – Нам бы кто помог, а он про беженцев! – Надо забрать самое ценное! – Детей берите, детей! – Это у вас, милочка, дети самое ценное, а мне хотелось бы получить свою долю! – Пропустите к выходу! – Отойди, я тебя предупредил!
– Якорь отдать надо! Якорь! – пришла кому-то здравая мысль.
И верно: чтобы остановить корабль, обычно бросают якорь – даже дети это знают.
– Капитан! Якорь есть? – спросил Штефан; немец редко говорил, никогда не давал советов, а тут раздвинул губы, сказал: – Якорь отдай.
Где взять якорь?
– Отдать якоря! – Микеле завизжал, и оттого что приказ отдал перепуганный итальянец, а не сам капитан, несуразность команды стала всем очевидна: приказ-то есть, а вот якоря как раз и не было.
Кинулись смотреть, где якорь; каждый принял участие в поисках – жить всем хочется. Причитали: якорь же большой… его не потеряешь… такую махину не спрячешь… где-то вот тут всегда… я его обычно видел вот здесь… да нет, вы вон там посмотрите…
– Где-то же был якорь. – Боцман Хорхе озирался, бешеным глазом обшаривал «Азарт». – Был якорь, помню якорь…
– Пропил я ваш якорь, – взвыл Йохан, – виноват я! Пропил! И на опохмел даже не хватило… – Он горестно замычал. Лиловый кок волос свесился набок в раскаянии. – Пропил! Водки накупил… И банок лососевых…
– Пропил? – Микеле, разворовавший половину корабельной утвари, пришел в неистовство. – Пропил якорь?!
– Так ты сам… машину!
– Но ведь не якорь! Якорь – это же… – итальянец подыскивал определение, – якорь – это же якорь…
– Пропил, – уныло подтвердил Йохан. – И что обидно – за один день пропил.
– Убить тебя мало, – сказал Хорхе. – Что за тухлый народ эти музыканты!
Англичанин, как всегда спокойный, общей панике не поддался.
– Как видно, – заметил он Августу, – наше соглашение может не состояться. Но я, впрочем, думаю, что расторгать соглашение пока рано – Януса с Яковом из крюйт-камеры отзывать не намерен. Полагаю, мы проскочим скалы. Думаю, суета преждевременна.
– Шлюпки все же спустите, – ответил ему Август. – Экипаж должен пересесть на шлюпки. Я собираюсь заняться беженцами.
– Простите?
– Я намерен предотвратить крушение корабля с африканцами, – сказал Август. – Эвакуируйте команду. А я займусь делом.
– В одиночку? – спросил англичанин.
Август помолчал и ответил:
– То, что могут сделать десять человек, может сделать и один.
Глава двадцать вторая
Маяк
Много лет спустя я спрашиваю себя: в какой момент он это уже решил?
Тогда, когда Хорхе сказал нам, что маяков нет и что крушение неизбежно? Или раньше? Я вспомнил, как он иронически ответил английскому профессору на предостережение против встречи с беженцами. Он криво улыбнулся и сказал: «Встреча с беженцами будет носить символический характер». Получается, что он уже тогда все придумал. А может быть, еще раньше – еще во время концерта Цветковича. Теперь я вспоминаю каждое его слово в тот день, когда жирный поэт изображал Дон Кихота, и сегодня мне кажется, что он уже тогда себя готовил к чему-то подобному.
А может быть, говорю я себе, он сделал это внезапно, от нестерпимой душевной боли, что вдруг вырвалась из-под контроля и стала диктовать поступки. Бывает, что разъедает сердце, когда тоска подкатывает толчками, и вдруг однажды делается непереносимой. Может быть, все, что копилось в нем месяцами, вдруг прорвалось. Так может быть. Особенно если память души рассказывает, что ты потерял, тогда сопротивляться небытию почти невозможно.
Но ведь он был иезуитом, верующим, он не мог подчиниться простому – пусть даже и поглощающему – чувству. Для него любое чувственное восприятие жизни было неполным, он старался понимать явления в их божественной связи, а разве тоска может тронуть первопричину бытия? У меня нет на все это ответа.
Я повторяю про себя последние слова Ван Гога, тоже человека глубоко верующего, который тщился построить в Арле коммуну художников, а потом выстрелил себе в сердце. Художник умирал медленно, а когда его стали утешать – мол, есть шанс поправиться, – Ван Гог сказал: «Бесполезно, тоска останется навсегда». Что он имел в виду? Если бы я мог это понять, я бы понял и последние минуты Августа.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу