Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

Я приехал домой, переоделся. Родители ни о чем меня не спрашивали. Сначала они внимательно следили за мной. Мама прятала деньги, папа не давал ключи от машины. Но… Они напрасно боялись. Я больше не ходил по ночным клубам и кабакам. Мне совершенно не хотелось убивать себя за свои же деньги. Потому что я знал более достойный способ умереть. И более достойный способ жить.

Прошел год. Папа пытался его найти. Он не говорил мне об этом, но я знаю, что пытался. Все бесполезно. Он словно в воду канул. Затем прошло еще полгода, и вот он позвонил. Не знаю, откуда он взял мой номер. Он позвонил и сказал, даже не поздоровавшись: «Жду тебя на даче в семь». И все.

Я был здесь пару раз – еще когда он жил с мамой. Дорогу я нашел быстро. И знаешь, у меня даже не возникло вопроса: ехать или нет? Я вспомнил, как он сказал в красноярском аэропорту шоферу в собачьей шапке: «Старые долги», хотя он-то как раз ничего мне не был должен. Старые долги, Саша…

– Арти, – я посмотрел на него с укоризной. – И ты будешь по-прежнему говорить, что мы не должны его сжечь?

Арт раздавил в пепельнице незажженную сигарету.

Мы все сделали, как надо. Погрузили в «УАЗик» дрова, положили канистру с бензином, завернули тело в белую тряпку, лежавшую на верстаке (оттуда выпали часы со светящимся циферблатом, они и сейчас, когда я пишу эти строки, у меня на руке) и осторожно погрузили в машину.

Часы стояли. Стрелки указывали на двенадцать. До полуночи еще было время. Я вышел за участок, вырыл яму и закопал там окровавленный полиэтилен. Затем мы отмыли сарай, посыпали пол свежими опилками и побрызгали освежителем воздуха.

Ровно в полночь Арт завел «УАЗик», а я – отцовские часы. Мы приехали на берег и отнесли тело на площадку.

Не скрою, меня мучил этот вопрос: а сохранился ли наш тотем? Конечно, нет. Старый лежал сгнивший; бревно переломилось у основания. Но на его месте был новый, еще лучше прежнего. Хотя мне почему-то больше нравился старый.

Мы сложили дрова, полили их бензином и положили тело сверху. Я поднес спичку, и дрова запылали. Мы не опасались, что нас кто-нибудь увидит: место было глухим и диким. На островок давно уже никто не ходил, а тем более – ночью.

Мы успели до рассвета. Я собирал горячий пепел руками, подбрасывал его в воздух и плакал. Солнце играло своими первыми ласковыми лучами на наших чумазых лицах. Я видел закопченного Арта и видел две белые дорожки, протянувшиеся от его глаз к подбородку. Мы отворачивались друг от друга и плакали.

И потом, когда уже совсем рассвело, и мы устало брели к машине, я вдруг остановился и сказал:

– Знаешь, Арт, что сегодня со мной случилось? – и, уловив его вопросительный кивок, ответил. – Детство кончилось. Понимаешь? Пока отец был жив, дверь в детство все еще была открыта. Я знал, что рано или поздно она закроется. А сегодня… Это случилось.

Со мной это произошло двадцатого июля. Точнее, в ночь с двадцатого на двадцать первое.

В ту ночь, когда мы с Артом сожгли отца…

Мы больше не виделись с Артом, и не знаю, увидимся ли еще.

Его отец прогорел и разорился. Они продали все, что у них было, но это не решило всех проблем. Им пришлось уехать в Америку.

Откуда я это знаю? Арт позвонил мне оттуда. Я услышал его голос, доносившийся через океан.

– Привет, Саша! Как дела?

– Все хорошо, Арти! А у тебя?

– У меня тоже ничего.

– Как Рита? – мне не хотелось называть ее «мамой». Для Арта она, конечно, была мамой, а для моего отца – Ритой.

– Она больше не плачет, – сказал Арт бодро. – Она сошла с ума: собирает дождевую воду и поливает ею цветы. А потом что-то говорит им, но тихо-тихо, так, что ничего не разберешь.

– Наверное, безумие – это заразная штука, Арти! Видимо, мы все успели заразиться.

– Наверное. Знаешь, Саша… А я ведь накопил денег: хотел съездить, посмотреть, какой он из себя, этот остров Пасхи. Самолетом до Сантьяго, а оттуда – прямиком на остров.

– Ну и? – я замолчал. Не знал, что говорить. Неужели Арти оказался настолько глуп, чтобы закричать: «А король-то голый!».

– Я не поехал. Сдал билет. Чего-то испугался в последний момент. И даже не знаю, чего я боюсь больше: того, что увижу его там, или того, что не увижу? Не знаю. Не могу понять.

Мне захотелось его обнять. Я понял, что все в порядке. В конце концов, правда – это то, во что веришь. А пока веришь, ТАЙНА существует. Значит, НАСТОЯЩИМ ИНДЕЙЦАМ нечего бояться.

У меня нет ни одной его фотографии. Я сжег их двадцать первого июля, на помойке в соседнем дворе.