Клаус Хоффер - У бирешей

Все это было так близко, будто произошло только вчера, будто тот день был отделен от меня тонкой перегородкой одной-единственной, сегодняшней ночи, будто все это хранилось в прозрачной маленькой капсуле, которую достаточно было немного подержать во рту, чтобы из нее вылилось содержимое.

В волосах у меня, под околышем почтовой фуражки, торили себе дорогу маленькие ручейки пота, щекотавшие мне затылок и шею. Будто кого-то приветствуя, я снял фуражку и провел ладонью по волосам. Это движение было мне знакомо, я замечал его у дядюшки. Я вздрогнул, как будто сам себя уличил в дурном поступке, — и тем не менее повторил то же самое движение еще и еще раз, чтобы проверить справедливость своего открытия, то есть опровергнуть первое впечатление и снова ощутить этот жест как принадлежащий мне, мне самому. Я хорошо понимал, что означало такое движение, и все же его чуждость никак не желала улетучиваться. То был не я; этот жест был сотворен не для моей руки и не для моей головы.

Я снова взглянул на солнце. Потом закрыл глаза, мне хотелось немного посидеть на краю канавы, но я почему-то был не в состоянии сесть. Я так и остался стоять — и в то же время видел, как я там стою, стиснув руками служебную фуражку, совсем как мой дядя — в позе бесправного подданного, явившегося лично представиться новому властителю.

Существует два времени, думал я: медленное время здесь, то есть мое время, и время, пролетающее значительно быстрее, время, в котором это самое мгновение существовало уже давным-давно, время, в котором дни и годы становились быстро испаряющимся веществом, как снег, тающий на горячем камне, становились водой, улетучивались; время, которое приводилось в движение более быстрым сердцем и мчалось все дальше и дальше, меж тем как сам я — онемевший, оглушенный, пошатывающийся от жары — стоял на одном месте, средь белого дня как в глухую полночь, поставив перед собой тачку и вместе с ней врастая в этот маленький клочок земли.

Я остановился перед маленьким магазином, который, похоже, некогда был обувной мастерской. Его витрина формой напоминала сундук, она была выложена картоном, поверх которого были наклеены поблекшие фотографии из старых журналов мод. Какое-то время я был занят тем, что рассматривал свое голубоватое отражение в витрине. Из-за неровностей оконного стекла отражение получалось изогнутым, искаженным. Я выглядел в нем совсем бледным и, по прихоти беспорядочных утолщений, напоминавших узкие струйки воды, сочившейся по стеклу, то диагонально вытягивался вправо и вверх, то снова сплющивался по горизонтали, растекался книзу, причем голова норовила исчезнуть между плеч.

Я привстал на цыпочки, в надежде, что чуть выше на стекле все-таки найдется ровное место и там я отражусь в настоящем виде. Заглянув за край грязно-белого занавеса, который держался на крючках и свешивался до самой перегородки, отделявшей витрину от внутреннего помещения магазина, я вдруг различил какое-то слабое, ленивое шевеление — едва заметное, как взмах плавника большой рыбы, уходящей в глубину аквариума. Я прислонился к стеклу, чтобы через перегородку заглянуть внутрь магазина, но внутри было темно, и я ничего не рассмотрел.

За стеклами, вставленными во входную дверь, имелась занавеска, почти такая же, как в витрине. Я опустил тачку, а затем, встав в дверном проеме, прижал лицо к стеклу, пытаясь разглядеть находившееся внутри. А чтобы заслониться от света, падавшего сбоку, приложил руку козырьком над глазами.

Я уже готов был выпрямить спину и снова пуститься в путь, но тут дверь передо мной вдруг отворилась, а над самым моим ухом — словно для того, чтобы повергнуть меня в еще больший шок, — раздался резкий, дребезжащий звук старого электрического звонка. Еще немного, и я, споткнувшись о низкую ступеньку, упал бы и растянулся внутри магазина — но в этот момент чья-то сильная рука молниеносно схватила меня за локоть и спасла от падения.

«Осторожно, ступенька!» — услышал я за плечом мужской голос. От ошеломления я резко, сквозь сжатые зубы, втянул в себя воздух и обернулся, однако сначала, из-за резкой перемены освещения, не мог ничего рассмотреть. Когда глаза немного привыкли к сумраку, я начал различать отдельные предметы обстановки: широкий прилавок, который, как прибрежная отмель, тянулся от одного конца помещения к другому; на нем стояло нечто, что я принял было за вазу и что позже, на свету, оказалось кувшином с низким горлом и пузатым туловом; наконец, слева от меня, наискосок от витрины, которая была до половины закрыта листами картона, я заметил втиснутое в самый угол кресло, когда-то, вероятно, предназначавшееся для гостей.