Клаус Хоффер - У бирешей

Бросив взгляд с откоса, на котором я однажды уже стоял и смотрел вниз, я сразу же понял, что хозяев дома нет. Длинные, запыленные стебли крапивы, нависавшие над пригорком, как растрепанные волосы, покачивались в ленивом безмолвии — вверх, вниз. На двери висел большой ржавый замок. Здесь мне, значит, вручили мою собаку. Сама эта лачуга сверху выглядела форменной собачьей будкой или, пожалуй, еще вернее — сортиром, за ней была свалена куча мусора, злобно поблескивавшая на солнце. По крутому откосу, сбегавшему к лачуге, там и сям валялись пустые смятые консервные банки, брошенные в заросли крапивы и дикой мяты — из нее здесь, кстати, приготовляют сладкий пахучий чай. Из котловины мне в нос ударял тот же сладковатый запах, а кругом ядовито поблескивали темно-зеленые горлышки разбитых пивных бутылок.

Где-то вдали громко завизжала дисковая пила. Звук был высокий, тоскливый, напоминавший собачий скулеж. Он искривлялся в воздухе, когда пила впивалась в твердое бревно, быстро пихаемое под ее зубья, и, казалось, опять становился ровнее, когда бревно было распилено, а следующее только еще предстояло приволочь. Я вслушивался в эту музыку, но чем больше склонял я голову в ее сторону, тем больше она от меня удалялась — будто кто-то уносил пилу подальше от моих любопытных ушей.

Потом я различил там вдали удар топора — и тотчас у меня за спиной, словно откликаясь на условленный сигнал, заревела деревенская сирена. Тот поезд, что приходит в полдень! Он переехал Де-Селбиного пса. Он доставил меня сюда, а потом день за днем доставлял почту, которую Инга каждое утро забирал с вокзала на своем грузовике и складывал для меня в магазине.

Я вспоминал свой второй вечер в Цике, когда я до ночи просидел с Де Селби там внизу, у шкуродера, и как перед нами на столе лежал мертвый пес, а над ним склонялся служка, ушедший в свои мысли и, по-видимому, сам желавший умереть, тем временем как Йель Идезё рассказывал о похоронных обрядах бирешей. «А халаль кутьяи угатнак ки белёле», — сказал тогда шкуродер. Это значит: «Из него лают псы смерти». Когда человек умирает, собака сразу же оповещает о том, пояснил шкуродер. Ведь в собаке некогда обитала душа — поэтому собака первой заявляет о своих правах заиметь душу снова. Иногда души усопших вскоре после похорон действительно вселялись в собачьи тела — оттого-то собак в здешних краях считают священными животными.

Рак тоже намекал мне на что-то подобное. «Собаки, — читал я в своей “Домашней книге”, — у многих народов рассматриваются как существа дарующие бессмертие». — «Они возвращаются на свою блевотину», — говорил Люмьер.

Устремив взгляд в землю, я опять скрючился над своей тачкой.

Рак дал мне один совет — сократить обратный путь, вернувшись в деревню через поля, по той дороге, что заворачивала в «Зеленый венок».

Когда я добрался до трактира, дверь его была открыта нараспашку, но ни в малом зале для гостей, ни в кухне не было никого. Я сложил почту на один из столов и огляделся. В помещении стоял густой табачный дух. Пахло прогорклым пивом, столетними надеждами — нескончаемыми планами бирешей, которые, однако, каждый раз рушились вместе с опрокидывавшимися стаканами. Казалось, биреши все еще здесь, только на минуту вышли, а оборванные концы их фраз, как концы колокольных веревок, еще рассекают молчание трактирного зала, чтобы после небольшого перерыва снова вернуться к прежнему предмету разговора — и тогда, быть может, в конце концов грянут звуки самого последнего, все объясняющего и всех освобождающего речения.

Я повернул голову. На одном из подоконников, между закрытых створок окна, лежала сложенная старая газета. «Поезда ходят в любую погоду!» — гласили большие буквы заголовка. Я прочитал эту фразу еще раз, потом произнес ее вслух. Это и был ответ. Я усмехнулся.

Во время моего первого приезда я часто стоял вот тут, поджидая Марию, мою подругу. Впрочем, в ту пору это помещение еще не было трактирным залом. Здесь находилась крохотная жилая кухня, из которой можно было пройти в низкую родительскую спальню: Мария перебралась туда вскоре после смерти матери, а ее отец обустроил себе отдельную комнату в новом доме, в котором помещалась теперешняя трактирная кухня и бывший кинозал.

Мне вспомнился последний вечер перед моим отъездом. В сумерках мы с нею стояли позади дома, обоих нас душила досада из-за нелепого расставания, и оба мы недоверчиво поглядывали друг на друга; казалось, каждому хочется как можно скорее и непоправимее оскорбить другого. После коротких ливней, налетавших накануне, воздух был пропитан влагой, переполнен непонятными звуками: какими-то тяжелыми вздохами или тихими, всхрапывающими стонами предметов, которые, казалось, в лихорадке подскочили в своих постелях: «Мар менёфельбен ван».