Клаус Хоффер - У бирешей

Понимая, что мне трудно следить за ходом его мыслей и одновременно катить тачку, Рак прервал свою речь и некоторое время молчал. Наверное, он хотел дать мне время основательно обдумать то, что он сказал.

«Вы ведь видали мою жену, в тот раз, когда мы вас чествовали в бальной зале? — спросил он затем. — Так вот: Анна — вовсе не моя жена! По-настоящему — она жена Надь-Вага, но тем не менее она досталась мне. Женщина, доставшаяся мне, так сказать, по воле жребия, оттого, что так выпали кости на игральном столе. Кто-то метил в Надь-Вага, а попал в меня. Можно сказать, не повезло, — сказал крестный, однако сразу сделал оговорку: — Но это еще не причина, чтобы я считал себя вправе воспротивиться порядку вещей. Надь от нее с ума сходит, а мне она просто противна. Двойное невезение и ничего больше. Жизни троих людей пересеклись (если воспользоваться словечком Инги) не в той точке, в какой было предопределено, — к несчастью для всех троих. По крайней мере, сейчас это так выглядит. Несчастье, которого можно было бы избежать, — да, конечно! И все же: поди найди кого-то, с кем чего-то такого не случалось. Занятно!» — сказал он задумчиво.

«Значит, Рак, Надь и Анна. Надь любит Анну (как вы уже поняли), а Анна — Надя, — он искоса взглянул на меня. — И каждое утро, в десять часов, этот бычина с горбом прикатывает на своем тарахтящем мотоцикле, слезает с седла, прислоняет драндулет к стене моего сарая, отстегивает прищепки на штанинах и сует их в карман, — он делал ударение на каждом отдельном слове. — Вы только представьте, я, Рак, — продолжал он, — сижу на своей собственной кухне, жду — и поначалу еще надеюсь (хоть и сомневаюсь): может быть, сегодня все-таки обойдется без ежедневной нервотрепки. Вынужден признать: в глубине души я от подобных происшествий все-таки переживаю. Короче, я жду. То ли мне почудилось, думаю я, то ли это его мотоцикл рычит вдали. Да, это он. Я слышу его издалека. Анна готовит капусту. И ничего не слышит. У Анны плохой слух. Она замечает его намного позже меня. Не понимаю, отчего Святой Старец, на худой конец, не мог дать мне ее испорченный слух, а ей мой, хороший!» — заметил крестный.

«Значит, дальше. Он подъезжает. Он уже совсем близко. Я начинаю нервничать. Глухое рычание мотоцикла, которым он нас, так сказать, приветствует заранее. Мне хочется встать. Я уже готов. Тут бы и у животного терпение лопнуло! Господи Боже мой, да статочное ли дело, что она его до сих пор не слышит? Получается, такое возможно. Я наконец встаю. Она — с удивленным видом! — на меня смотрит, так что я сразу усаживаюсь опять. Такие у нас правила игры: я могу уйти только тогда, когда она пожелает. Итак, Анна готовит, Надь с оглушительным треском минует поворот внизу под холмом; кухня содрогается от грохота; я нервно ерзаю на стуле. И тут — наконец-то! — она его тоже слышит. Посмотрели бы вы хоть раз на это зрелище! — воскликнул крестный. — Сначала весь дом должен затрястись, а потом и Анна услышит! Только теперь — и то с таким видом, будто где-то далеко послышался неприметный, безобидный звук, пожалуй, способный навести кого-то на какие-то мысли, — только теперь она прислушивается, склонив голову набок, только теперь она взглядывает на меня. Что-то в выражении ее глаз изменилось. В них появляется решительный, самоуверенный блеск. “А она меня вообще еще видит? — спрашиваю я сам себя. — Жив я, на самом деле, или уже умер?” Но раньше, чем я могу дать ответ на эти вопросы, раньше, чем они до конца складываются в моем мозгу, Анна стряхивает с себя приступ рассеянности и — с таким видом, будто ей вдруг пришла на память какая-нибудь банальная, повседневная вещь, — говорит, поторапливая меня: “Будь так добр, сходи к Штицу и принеси мне что-нибудь”. Она говорит “принеси что-нибудь”, даже не говорит, что именно! Она снимает передник. Стоя передо мной. Я только киваю. Как спугнутый вор, я убираюсь из дома через заднюю дверь. Там я стою, ожидая, пока все кончится».

«“Но отчего вы ждете?” — пожалуй, спросите вы, — опять перебил крестный свой рассказ. — Закономерный вопрос, и все же — помилуйте! Мне что, тоже ломать комедию? Неужели не достаточно того представления, в котором я и так уже поучаствовал в кухне? Нет уж. Буду стоять на дворе и ждать. Мне слышно, как открывается входная дверь. Я стою у заднего выхода. Надь входит, на секунду останавливается, недоверчиво озирается. Затем спрашивает: “Он ушел?” Спрашивает тихо, но в то же время достаточно громко, чтобы Анна могла его расслышать, — то есть считайте, что он орет. Понятное дело, меня нет дома. Ему достаточно покрутить головой по сторонам. Что, видит он меня? Нет. Я на дворе. Идет дождь, град. Иногда и трескучий мороз. Я стою и обливаюсь потом. Жду, приставляя к замочной скважине то глаз, то ухо. “Он вышел, — говорит Анна, — можешь не беспокоиться!” Хорошая шутка! Надь в три раза сильнее меня. Но что происходит дальше? Так, значит: Рак стоит перед задней дверью своего собственного дома; Надь садится за кухонный стол Рака. Анна, жена Рака, приносит Надю полную тарелку тушеной капусты. Капуста — любимое кушанье Надя. Остатки доест Рак в обед (он ненавидит капусту!). Ну, да все равно. Анна ставит на стол перед Надем тарелку капусты. Надь ест. Она присаживается к нему за стол, гладит ладонью его руку (я все это вижу сквозь замочную скважину). Анна спрашивает Надя: “Вкусно?” Ему, понятно, вкусно, только Анна не расслышала ответ. Она опять переспрашивает: “Тебе нравится?” Надь что-то бурчит. Анна не слышит (она плохо слышит!), а потому переспрашивает в третий раз. “Мне что, спокойно поесть нельзя?” — орет Надь и швыряет ложку, мою ложку, на стол. Надь в ярости. С него, мол, хватит. “Теперь скоро начнут”, — думаю я. Сейчас она разревется. Она, действительно, ревет, а я прекрасно знаю: Надь не может видеть, как Анна плачет. “Я ничего такого не хотел сказать!” — сейчас скажет он. Я чувствую злорадное удовлетворение. Он и в самом деле произносит эти слова, только они не помогают. Анну так просто не успокоишь! Она продолжает реветь. “Ну, иди ко мне!” — говорит Надь. “Сейчас начнется!” — думаю я. Потом слышится чмоканье и такой звук, будто они отвешивают друг другу оплеухи; потом они снова тяжело сопят. “Черт побери, чем они там внутри занимаются? — возникает вопрос. — Мебель перетаскивают?” Но затем раздается громкое: бум, бум, бум! Они соблюдают такт, как будто ковер выколачивают. Я на дворе зажимаю уши, но ничего не помогает. Громыхание все усиливается. Так и кажется, что через кухню проносится кавалерийский эскадрон. На столе в такт дребезжит ложка. Табуретка опрокидывается. Неужели этому конца не будет? Нет, уже кончают. Ее голова еще в последний раз ударяется о подоконник. Потом наступает тишина. Надь садится на свой мотоцикл. Анна торопливо поднимает с пола упавшие вещи и кое-как приводит кухню в порядок. Затем широко распахивает заднюю дверь. Она делает вид, будто хочет взглянуть, не возвращаюсь ли я. И приходит в изумление, увидав меня перед собой. “Как, ты уже вернулся?” — спрашивает она. “Какой ты горячий!” Она проводит рукой по моему лбу. “Ты что, бегом бежал?” Я ничего не говорю в ответ, только вздрагиваю от ее прикосновения. Но ей это все равно. Она обнимает меня, стоя ступенькой выше, и затаскивает в дом. И тут приходит моя очередь».