Клаус Хоффер - У бирешей

Я промолчал.

«Вы! — торжествующе изрек Люмьер. — Вы — чужой, хромец. “Быстроноги его речи, — гласят о нем Книги, — так дайте же им течь. Он легковесен. Поднимите его! Если он упадет, он разобьется”». Крестный смотрел на меня с выжидающим видом.

«Ты здесь один», — сказал он.

«Хочу домой!» — крикнул я.

Он не шевельнулся. «Ты один, — повторил Люмьер. — И можешь мне поверить», — прибавил он после небольшой паузы, — те времена, когда ты из-за всякой мелочи мог убежать домой, под крылышко к дяде, — к примеру, только оттого, что тебе прищемило большой палец, — те времена сгинули навсегда!» — его слова звучали нарочито громко.

«Хочу домой!» — опять повторил я. Но с чего бы это вдруг крестному пришло в голову упомянуть прищемленный большой палец?

У меня опять возникло чувство, будто однажды я это уже слышал, будто он своими словами распахнул внутри меня оконце, через которое в мою комнату вливается холодный ночной воздух. И тут я вдруг вспомнил.

Однажды вечером, когда я приезжал сюда в первый раз, мы с Ослипом и еще несколькими детьми помладше играли у ручья, за столярной мастерской, принадлежавшей отцу моей тогдашней подружки. Ослип вдруг подозвал меня к себе. Он стоял у мусорного бачка, нагнув голову, и смотрел внутрь, как будто там находилось что-то интересное. Правой рукой он удерживал крышку, а левой рылся в мусоре. «А ну-ка, сядь сверху!» — сказал он мне, не переставая заниматься содержимым бачка. Гордый тем, что он выбрал именно меня (Ослип у нас считался признанным вожаком, а я здесь был за новенького), я спросил, в чем там дело. «Не знаю, странное что-то!» — отвечал Ослип и снова велел мне усесться на бачок. Так я и сделал, но ничего особенного не произошло. «Обожди! Ты вот как сделай!» — сказал Ослип и повернулся к бачку спиной. Он положил обе ладони на крышку — и, подпрыгнув, уселся на бачок. Крышка, издав подобие вздоха, прогнулась под ним, но больше ничего не произошло.

«Слышал?» — спросил Ослип. Я отвечал, что нет.

«Не может быть! Попробуй еще раз, только слушай внимательно!»

Я попробовал снова. Как обычно, неуклюжий, я не сообразил вовремя убрать большие пальцы из-под крышки — и плюхнулся сверху всей своей тяжестью. Под кожей тут же образовались кровоподтеки. От боли я громко вскрикнул.

«Теперь слышишь? Я, кажется, слышу!» — смеясь, съехидничал Ослип, все просчитавший заранее. По закону злорадства и другие дети, собравшиеся вокруг нас в кружок, подхватили его смех. Со стыда и злости я отвесил затрещину одному из самых маленьких — тщедушному мальчонке в толстых очках, который ничего не понял, но тем радостнее надо мною хохотал. Тот с ревом убежал, а Ослип, широко расставив ноги, встал передо мной. «Чтоб больше не смел трогать…!» — крикнул он и, в такт словам, начал тузить меня кулаками. Очевидно, чтобы растянуть удовольствие от издевательств, он снова и снова повторял имя того мальчишки, обрушивая на меня все новые тумаки. Только когда у меня потекла из носа кровь, он остановился. «Так, теперь уже пора!» — сказал Ослип и вместе с другими детьми побежал прочь. Я попытался вспомнить имя мальчишки. Оно было какое-то странное — то ли двойное, то ли звериное имя. Наконец я вспомнил.

«Так вы Кукмирн *!» — недоверчиво сказал я, обращаясь к Люмьеру.

«Совершенно верно, — спокойно отвечал крестный. — Кук-Мирн. Кук-Мирн. Малыш с птичьей рожицей». Свое прежнее имя он произнес, подражая крику кукушки.

«Ну хватит, продолжим, — нетерпеливо сказал он. — Так желаете вы принять нашу помощь или не желаете?»

«И все из-за одной затрещины? — ответил я вопросом на вопрос. — Вы здесь, что, все меряете меркой событий из детства?»

Люмьер молчал.

«Мне не нужна ваша помощь!» — сказал я.

«Мал-помалу!» — вдруг крикнула тетушка, стоявшая у дверей. Я вздрогнул. Она произнесла мое имя.

«Оставь его в покое! — прикрикнул Люмьер на тетушку. — Пусть сам решает!» — Люмьер встал. «Ты сейчас выйди», — приказал он тетушке.

«Прими помощь, Мал-помалу! Прошу тебя. Хотя бы ради меня!» — кричала она, тем временем как крестный ухватил ее за руку и выталкивал за дверь. Он закрыл створки и встал прямо перед дверью, словно хотел таким образом воспрепятствовать возвращению тетушки.

«И все-таки ты примешь. Примешь», — твердо сказал он, обращаясь будто бы к самому себе. Он посмотрел в мою сторону, но, казалось, его близорукий взгляд меня не достиг.

«У тебя есть выбор: Рак, Вороватый или я». Я хотел что-то сказать, но он не дал мне этого сделать. «Можешь выбирать сам. Если выберешь меня (начнем с наименее вероятного варианта), я буду помогать тебе, по мере сил, при разборке почты в магазине у Инги. Но сопровождать тебя во время развоза почты не смогу: у меня одна нога покалеченная, врач запретил мне много ходить. Выберешь Вороватого — можешь рассчитывать на то, что он составит тебе компанию в твоих походах, а иногда и тачку повозит. Только у Вороватого имеется недостаток: слишком много пьет, — а тебе сейчас совершенно ни к чему, чтобы тебя отвлекали от работы. Тебя ожидают такие горы почты — просто глаза на лоб полезут от изумления! — заметил крестный. — Остается еще Рак. Нам всем кажется самым разумным, чтобы ты выбрал его. Во-первых, он наделен редким терпением; во-вторых, он ведь теперь хозяин твоей тачки (мне или Вороватому пришлось бы ее у Рака одалживать, а кто же охотно отдаст в чужие руки подарочек с крестин), так что и в этом отношении все было бы проще. Но, как я уже сказал: решать исключительно тебе. Вот и прими решение, только прими обдуманно!»