Клаус Хоффер - У бирешей

«Вы, городские, — объявил он наконец с презрением, — изумительно владеете искусством лжи! Всякое, самое невинное слово — уже ложь, в том и заключается ваш жизненный принцип. Вы всегда хотите срезать путь, а если не достигаете цели — глубоко возмущаетесь. У нас так не принято! У нас всякий должен для начала выучиться ходить, прежде чем его пустят танцевать, как ему вздумается».

Люмьер вновь овладел собою и спокойно сказал: «Так желаете вы получить помощь или не желаете?»

Я не отвечал.

«Значит, не желаете? — спросил он. — Значит, нам придется поступить по-другому?»

«Поступайте, как вам угодно», — ответил я.

«Так и сделаем! — воскликнул он почти обрадованно. — Лина!»

Я вздрогнул. Он звал тетушку. Что ему было от нее нужно?

Тетушка вошла и робко встала у входа, обеими ладонями касаясь дверной филенки у себя за спиной. Впервые я заметил, до чего изменилась она за последние недели. От ее прежней самоуверенности и следа не осталось. На лицо с обеих сторон беспорядочно свисали пряди волос — лицо алкоголички. «Что такое?» — спросила она, беспокойно елозя по двери ладонями.

«Так, теперь уже пора», — сказал Люмьер. Он выглядел довольным. Во мне шевельнулось воспоминание. Эта фраза — не произносил ли он ее сегодня, по ходу разговора? Нет. И тем не менее я был уверен, что однажды уже слышал от него эти слова. Только когда это было? И по какому случаю? Я задумался, но Люмьер прервал мои мысли. Он резким, командным тоном обратился к тетушке.

«Спой нам», — приказал он.

«Хорошо, крестный», — робко отвечала она. И запела слегка гнусавящим голосом, опустив руки на бедра и неловко покачиваясь туда-сюда, как будто повинуясь велению судьбы. Склонив набок голову, она неохотно выдавливала из себя слова песенки:

— пела она.

— вставил крестный свою маленькую партию в ее пение.

« Аминь », — торжественно окончил Люмьер.

Тетушка плакала. Все выглядело отвратительной комедией.

«Песня, которую вы сейчас слышали, — пятьдесят первое калипсо. Впрочем, это обозначение не совсем верно. Следовало бы говорить “клип-пот”!» — это я уже слышал от Цердахеля.

«Но в чем же заключается смысл песни? — спросил крестный. — Что означают первые две строчки? Сейчас поймете».

«Существует предсказание, относящееся к концу четырнадцатого века, — начал Люмьер свои пояснения. — Вам оно уже известно в версии легенды об анохи Иглемече, которая повествует о распаде общины бирешей после того, как в нее вдруг явился пришлый. В одном из добавлений к известному вам тексту говорится, ближе к концу: “И сие было им откровением (подразумеваются жители Ильмюца, — пояснил крестный, — ну, те, что заставляли чужака выносить дохлую собаку за околицу), благодаря тому земля явила им свой истинный образ — пламя! И вода явила им свою истинную сущность — кровь!” В этих фразах содержится ответ. Однако какой?» — спросил он.

Из приведенных слов следует, — продолжал разъяснять крестный, — что жители Ильмюца внезапно узрели самую суть вещей. Согласно Книгам, подобное событие может совершиться только в том случае, если община вот-вот распадется, — именно так оно и произошло. Как сообщается в том рассказе, обитатели деревни покинули ее по совету анохи. Кроме того, в одном раннем тексте, который в прошлом веке был утрачен, подробно говорилось о событии, предшествовавшем уходу бирешей из Ильмюца: в небе, на юге, возник ранее никогда не виданный и не описанный мираж — на мгновение явилось око Ахуры во всем своем ужасающем великолепии, в образе зеркала, в коем переливались одновременно все четыре цвета стихий. А небосвод в том месте разверзся, издав никому не слышный, но всех и вся повергший на землю грохот, и тут же опять сомкнулся. Все, кто были тому свидетелями, слышали, как небо смыкалось снова. То был звук, который лучше всего, пожалуй, можно было бы описать, сравнив его с быстрым защелкиванием застежки-молнии. “Это Бог застегнул свои штаны”, — иногда говорим мы в шутку, — воскликнул крестный. — Уверяли, что с неба низвергался огненный ливень — достигнув земли, он тут же превращался в песок, и его уносили ветры. Уверяли, что на небе еще долго можно было различить зараставшую дыру — шрам в виде моньорокерека, то есть “круглого орехового куста”.

Как бы ни относиться к этому рассказу, чьи несообразности порою способны повергнуть нас в недоумение, затруднительно было бы отрицать следующее, — продолжал Люмьер: — с тех самых пор прибытие в деревню чужака непосредственно связывается с идеей об искуплении и спасении бирешей. Особенно в первую пору после того, как возник данный текст, сие обстоятельство дало повод к самым невероятным, прискорбным измышлениям. Искупление вообще стали считать возможным! — воскликнул крестный. — Вспомните рукопись из Цельдёмёлька!