Клаус Хоффер - У бирешей

В иные дни, ближе к концу болезни, мне не давал уснуть непрерывный, как потрескивание жарящегося сала, шепот за дверьми, иногда прерывавшийся трубным сморканием тетушки. В последний из дней, когда я неподвижно лежал в постели, словно парализованный шорохами Земли, вращавшейся подо мною быстрей, чем обычно, я вдруг совершенно отчетливо услыхал, как тетушка приглушенным голосом — чтобы я ничего не понял — ругалась на кого-то, пришедшего проведать больного.

Я стал внимательно вслушиваться, так как она явственно прошипела слова «кухонный стол», затем — «ящик с инструментами» и «буфет». Они относились к предметам, которые у нас украли.

Я подкрался к дверям и бросил взгляд сквозь замочную скважину, однако не узнал человека, который стоял там, широко расставив ноги и повернувшись ко мне спиной. Тетушка монотонно, будто заучив наизусть, оглашала свой список: «Вешалка для передней, — причитала она, — швейные принадлежности, кастрюля для консервирования, его дорожный чемодан и все, что в нем было, — и наконец, тоном почти торжествующим от безысходности, добавила: — А теперь вы еще и ушат для стирки уволокли! И что мне теперь прикажете делать с уймой постельного белья, без ушата?» Слово «ушат» она при этом произносила так, словно вор на прощание рассек ей язык.

По ее речам я сообразил, что там был кто-то из крестных и она не хотела впускать его ко мне. Я страшно разозлился из-за того, что тетушка — пускай она даже считала, что исключительно ради меня идет на унижения и теряет собственное достоинство, — сражала своими бранными тирадами меня , а не крестного. С тетушкиной упрямо выдававшейся вперед нижней челюсти продолжали низвергаться упреки — и, когда весь этот скулеж сделался невыносимым, я треснул кулаком по дверной филенке и заорал так громко, как только мог: «Пускай забирает все, пускай и дом подожжет, только заткнитесь и оставьте меня в покое!» Вслед за тем я вернулся назад к кровати и улегся, дрожа всем телом от бешенства и слабости.

Дверь распахнулась. «Войдите!» — крикнул я. И в комнату, чуть пригнувшись на пороге из-за высокого роста, вступил шестой крестный — молодой парень, похоже, страдавший близорукостью. За ним, ссутулившаяся, с мокрыми глазами, вошла тетушка. «Исчезни!» — прикрикнул я на нее, и она действительно попятилась назад, вышла и прикрыла за собой дверь. Крестный стоял в оцепенении, ошалело глядя ей вслед; затем он, все еще не сводя глаз с закрывшейся двери (эдакого небывалого чуда!), подошел ближе к постели, в растерянности опустился на единственный стул и посмотрел на меня.

«Я Люмьер, — произнес он, сначала так тихо, будто не был уверен даже в своем собственном имени, однако сразу же вновь собрался с силами и продолжал свою речь все более твердым голосом и все более убежденно. — Вы, конечно, спрашиваете себя, — говорил он, — чему приписать честь моего посещения, для вас довольно сомнительную». Фраза исходила из его уст все еще нерешительно, как бы извиваясь, но когда она наконец была завершена, она почему-то казалась подготовленной заранее, отлитой в твердую форму и застывшей. Он хорошо держал себя в руках.

Крестный поднялся и, оглянувшись на меня, принялся бродить из конца в конец комнаты. Рассуждая на ходу, он то и дело оборачивался ко мне, а левая его рука раскачивалась в такт шагам, словно маятник. Тон голоса почти не менялся, однако возникало впечатление, что слова его становятся все более точными, а обороты — все лучше подобранными; иногда он для пущей выразительности сопровождал их четкой, заученной жестикуляцией. Однако именно поэтому во мне нарастало подозрение, что говорит со мною не он , а кто-то другой, возможно, учитель, неделями обучавший его этим предложениям и фразам. Время от времени мне казалось, будто каждое из слов и жестов Люмьера попеременно влагает в руки мне, беззащитному, то холодные, металлические дверные защелки, то сияющие медные рукояти, то гладко отполированные набалдашники тростей — точно так же безоружен был я тогда, когда он все это забирал назад.

«Все не так уж и сложно, — пояснил наконец крестный, понизив голос. — Было пять “комакок” 16 . Я — шестой и последний», — дверной набалдашник. «Последний — упрямее других, — он выдержал небольшую паузу, — и практически невосприимчив к уловкам тетушки, конечно же, продиктованным самыми добрыми побуждениями», — медная защелка. «Он просто хорошо соображает», — а вот и рукоять. Люмьер прервал хождение по комнате и посмотрел на меня, скрестив руки на груди.