Клаус Хоффер - У бирешей

В подобные мгновения все мое тело пронзал безумный страх, словно перед ударом бича, и я с воплем, который должен был положить конец всему бесконечному ужасу, выскакивал из-под одеяла и, рыдая, падал на пол в ногах кровати.

После каждого такого крика тетушка с силой распахивала двери в комнату — похоже, она постоянно находилась поблизости, как будто дожидалась, когда я снова заору, — оглядывалась с таким видом, будто собиралась изгнать непрошеных гостей, затем подымала меня своими сильными руками и переносила обратно в постель; я очень ослаб, сильно похудел и весил не больше шестидесяти килограмм.

Тогда я какое-то время лежал совсем тихо — отринув заботы и страх, жизнь и смерть, — и долгими часами, ни о чем не думая, смотрел в потолок, который с высоты сиял мне своей белизной. На нем постепенно, сквозь набегавшие слезы, я начинал различать мелкие трещины в штукатурке — они сами собой соединялись в карты еще не открытых земель, образовывали русла рек, дороги и горные цепи. На эту топографию я мысленно, уподобившись школьнику, заполняющему контурные карты, наносил обозначения населенных пунктов: маленькие селения одной точкой, города побольше — точкой в кружке, а столицы и большие города заштриховывал серыми линиями.

Я радовался всякий раз, когда этот небесный свод показывал мне, для разнообразия, какой-нибудь новый, еще не замеченный мною фрагмент карты, а я тем не менее признавал в широко расходившейся сети артерий уже попадавшееся моему взгляду речное русло, брал след, раскручивал его, как нить, и без труда прослеживал течение реки до места слияния с другим, более широким потоком.

Я по часу и более упражнял свое воображение подобным образом. Такие упражнения заставляли меня вспомнить Де Селби с его теорией путей в один конец, потому что мне ни разу не удалось пройти всю реку вспять, от места слияния до истока, — я всегда забуксовывал в растерянности у тех точек, где ответвлялись притоки. Зато, следуя естественному течению реки, я, можно сказать, мчался опрометью, легко пробегал излучины, переносясь от одного поворота русла к другому, из одной заводи тут же перескакивал в следующую, еще более глубокую.

«Возможно, — думал я в полусне, — точно так же совершается переход из заводи болезни в заводь снов, а из нее в еще более глубокий бассейн сна без сновидений — для тебя он станет той заводью, из которой ты однажды выйдешь окончательно исцеленным. А это всё — упражнения, — говорил я себе. — Сам увидишь: они ускорят твое выздоровление, и ты, определенно, скоро совсем поправишься».

В начале болезни (врач, отыскавшийся даже в этих краях, напрочь отрезанных от всякой естественно движущейся жизни, тут же определил ее как редкое сочетание форм нервической лихорадки) мои глаза способны были смотреть лишь на гладкие, неподвижные предметы. Тошнотворное ощущение вызывали у меня даже складки на постельном белье, а также мои волосы, выпадавшие целыми пучками и валявшиеся по подушкам, как какой-то посторонний мусор. Однажды, при виде паука-сенокосца, подымавшегося вверх по стене в восходящем потоке воздуха, меня стошнило в поставленный рядом с кроватью фарфоровый таз для умывания, в котором тетушка ополаскивала тряпку, когда отирала мне рот и лицо.

Позже, когда я потихоньку пошел на поправку, приступы изнеможения то и дело повторялись. Голова была тяжелой, сознание помрачено, суставы болели, как после вывихов, а кисти рук так и тряслись при малейшем движении. Временами мое изнывавшее от жара тело пронизывал озноб, и зубы непроизвольно выстукивали дробь, как тогда, в первый раз, в лачуге у шкуродера. Чтобы унять перевозбуждение, я пытался как можно скорее выбраться из-под одеяла, но от слабости едва способен был держаться за край постели и под ударами незримых кулаков опрокидывался назад в шуршащие подушки, оттого что стены бальной залы вдруг покрывались трещинами, как при землетрясении, из невидимых отверстий в потолке на меня осыпался песок и штукатурка, а промывные клозеты на воображаемых верхних этажах сами собой начинали урчать и булькать.

Недели через три с небольшим я уже немного приободрился — «мало-помалу пошел на поправку», как выразился ничего не подозревавший врач, — но одно упоминание этого злосчастного имени отбросило процесс выздоровления вспять дней на десять. Кожа на лице опять туго обтянула кости, а живот стало распирать от кишечных газов. Наконец я все-таки смог немного поесть, для первого раза только постного супа и каши. Иногда тетушка — она существенно изменила свое отношение ко мне с того самого вечера, вечера моего наречения, и была более чем обеспокоена состоянием моего здоровья — приносила мне в чашечке немного коньяку, чуть подогретого: «Для укрепления твоего бедного, ослабленного сердечка и чтобы ты поскорее поправился». По прошествии некоторого времени мне было позволено впервые (если не считать прежних непроизвольных выпрыгиваний из кровати) приподняться самому и сесть на постели, а кроме того, я получил разрешение читать три книги, имевшиеся в наследстве дядюшки.