Клаус Хоффер - У бирешей

«Тиф , — читал я дальше, предостерегающе поглядывая на свою Репу, — является чрезвычайно заразной болезнью. Возбудители заболевания разносятся по воздуху, и в недостаточно проветриваемых комнатах они могут находиться длительное время, не утрачивая своей вредоносной силы».

Тетушка с доскональной точностью придерживалась всех советов «Домашней книги», фрагменты из которой я читал своему щенку. Часто она среди ночи, повинуясь дополнительным рекомендациям, будила меня, чтобы погрузить в ванну, дать выпить таблетку хинина или чашку воды с высоким содержанием йода или скормить мне тарелку каши. В завершение процедуры я всегда получал ложечку меда, потому что, как поясняла тетушка, Костлявая на дух не переносит пчел. Несмотря на все эти усилия, в ходе болезни случались небольшие ухудшения, если я — на руках у тети или передвигаясь по дому сам — вдруг замечал белое пятно на стене, там, где прежде находился гардероб, или видел пустое место на полу кухни, где прежде стоял большой, поцарапанный обеденный стол. На меня сразу же нападал приступ лихорадки или рвоты — и стены кругом расступались, и пол ходил ходуном, и кровать носилась по воздуху, а я вместе с нею, посередке подушек и одеял, как что-то махонькое, скомканное, издающее скверный запах вредоносных кишечных газов. «Ему дали отведать горелой шкуры», — говорят в здешних краях. Именно так я и пахнул, и мне казалось, что сам этот запах, улетучиваясь из моего тела, покачивал головой подобно чужаку, приведенному в ужас теми непотребствами, какие приходилось сносить мне, проживавшему в таком вот теле.

Болезнь не желала меня отпускать. Я не узнавал тетушку, когда та (как она позже мне рассказывала) вбегала в бальную залу, услышав мои очередные, вновь участившиеся вопли ужаса, которые теперь звучали пронзительно, как птичьи крики. Погруженный в себя, с затекшей спиной, будто сзади меня стояла подставка, я сидел в постели, лихорадил и нес фантастический бред, обращаясь к груде постельного белья. «Нынче понедельник, — говорил я (как передавала мне тетушка), — и минуты его распадаются». Отчаянно взывая ко всему и вся, я использовал второе лицо, а о себе говорил в третьем. «Слушай, ты, гора, ты, постель-гора», — говорил я, или, например: «Эй ты, сквозняк!» (когда отворялась дверь), — или: «Ты, перелетная птица!» (когда входила тетушка).

Разницы между сном и бодрствованием больше не существовало. В сумеречном мире моего сознания все вещи словно слились в одну, все совершалось вместе, одно в другом, все двоилось, учетверялось — так, будто пространство и время какой-то ошибкой наложились, вставились одно в другое. Едва успевала тетушка тряпкой обтереть мне рот, я начинал умолять, чтобы она наконец-то удосужилась это сделать. А если открывалась дверь, это ровно ничего не значило, потому что она и так стояла открытая.

Меня преследовали одни и те же навязчивые представления, часто они начинали повторяться раньше, чем успевали прокрутиться в моей голове до конца. Сколько бы раз я ни выглядывал в окно, там всегда стоял на одном и том же месте около яблони маленький лошак («Сент-Михай эсвер!» 14 — воскликнула тетушка, когда я позже рассказал ей о том), он мирно щипал траву — и в то же время бился в судорогах, истошно ревя, хотя окно было пусто, а на дереве за ним неподвижно висели льняные простыни, в которые меня заворачивали.

Однажды мои сны наяву были прерваны — наверное, всего лишь воображаемым — шушуканьем встревоженных голосов под окном. Я привскочил в постели и крикнул: «Что там такое?» — но ответа не получил. Позже мне представилось, будто кто-то шепчется у дверей моей комнаты. «Мар менё-фельбен, ван!» 15 — эти слова я, казалось, отчетливо разобрал. « Мег нем менёфельбен ван!» — прокричал я в ответ, что значило примерно: «Он еще не готов уйти!». Однако за дверьми не было никого, кто мог бы услышать мои слова. В третий раз я вскочил в испуге, вбив себе в голову, будто вижу, как шесть человек погоняют лошака палками, пытаясь спровадить его из сада в бальную залу. Но животное упиралось — и для меня это было знаком, что я пока еще не умираю. Об этом я и крикнул, обратившись лицом к двери, — и в тот же миг шестеро крестных в самом деле вошли и выстроились в ряд у стены. В руках у них были маленькие круглые шляпы, и выглядели они как бывшие выпускники школы на старых фотографиях — подобный групповой портрет класса, оставшийся еще от моего деда, действительно висел в широкой раме чуть выше их голов.