Петр Кириченко - Край неба

Мужчина, скрипя гравием, пошел в сторону кубовой, и, когда приблизился ко мне, я узнал нашего бывшего соседа — Николая Петровича Извекова, разглядел его бледное тонкое лицо с узкими губами, тихие, настороженные глаза. Глаза его всегда, сколько помнится, были печальными. Я тут же огляделся вокруг, зная, что где-то, не дальше двадцати шагов, должна быть его жена, — так оно и оказалось. Настенька стояла у дверей вокзала, под круглыми часами. На ней была коричневая кофта и белый платок. Я хотел выйти из скверика и подойти к Извекову, но что-то меня остановило. А он тем временем прокланялся до кубовой, повернулся и направился к дверям вокзала. Мне показалось, он очень уж грустный, надломленный чем-то, хотя веселым, впрочем, он никогда и не был. Печальный человек, но, возможно, из-за этой печали жизнь его не стала похожа на жизнь большинства людей поселка.

Глядя, как инвалид уходит от меня, я вспомнил далекое прошлое, но голос Настеньки оторвал меня от воспоминаний.

— Нагрелась? — спросила она звонко.

На вокзале она говорила так же громко, как у себя во дворе.

— Нет, — сердито откликнулся Извеков, повернулся как-то неловко, пошатнулся и снова захромал к кубовой. — Иди в вокзал посиди, — бросил он, отдаляясь от Настеньки.

Голос у него был простуженный, с хрипотцой, и понятно, что даже в теплую ночь он спасал горло шарфом.

— Та чего же я пойду? — искренне удивилась Настенька. — Он ходит, а я там одна сидеть буду…

Настенька еще не договорила, а я приготовился услышать знакомое «да-да!», заменявшее Извекову множество самых разных слов. Но он промолчал — видно, действительно был чем-то не на шутку расстроен. Кроме того, что единственная его нога мерзла даже в тепле и болело горло, было еще что-то, что так тревожило его. Ехали они, наверное, к сыну Настеньки, который теперь считает Извекова отцом, а когда-то, когда Извеков с Настенькой сошлись, враждовал с отчимом, ревновал к матери и грозился убежать из дому. Из-за сына они тогда едва не разошлись, но все, к счастью, обошлось.

Я снова взглянул на Настеньку, и тут мне пришло в голову, что едут они вовсе не к Гришке, а в госпиталь. Как я об этом сразу не догадался. Видать, совсем плохи были дела Извекова, если он решился ехать. Госпиталей он не любил, потому что довольно в них навалялся. К тому же я помнил, как он говорил мне, что поедет однажды и не вернется. Настенька его тогда одернула, сказав: «Не говори чего не следует!»

Извеков снова проковылял к кубовой, постоял перед нею, всматриваясь в два крана — холодной и горячей воды, в охру кирпича. Мне показалось, он что-то вспоминает и никак не может вспомнить, — так пристально и задумчиво глядел он на эти торчавшие гусаками краны. Постояв с минуту, он пошел к дверям вокзала — и после все ходил и ходил, будто бы по какой-то неведомой причине не мог остановиться. Всякий раз, приблизившись к кубовой, Извеков долго на нее глядел. Меня он видеть не мог, и я остался в тени сквера, вспоминая прошлое.

Из всех инвалидов войны, множество которых я видел с детства, которые старели, пока я рос, и умирают, пока я старею, мне крепко запомнились двое. Судьба этих двоих кажется мне до удивления неповторимой, хотя, если задуматься, у миллионов искалеченных войной людей непременно должно быть что-то общее. Так оно и есть, и все же жизнь этих двоих кажется мне не похожей ни на чью другую.

Одного из них я встретил в голодном для многих пятьдесят втором году, стоя в длинной и озлобленной очереди за пеклеванным хлебом. Очередь выстраивалась еще затемно, и надо было выстоять до открытия магазина, а точнее — до подхода разболтанной, старой полуторки, нестерпимо пахнущей горячим хлебом. Приходилось именно выстаивать эти часы, потому что выбраться из очереди и то стоило бы большого труда, но вернуться в нее — нечего было и надеяться: люди стояли вдоль магазинной вытертой стены так плотно, словно готовились сдержать атаку. Крепко стояли, серьезно, как стоят только за хлебом.

С рассветом очередь становилась голосистее, у дверей начиналась давка. Слышалась ругань и разговоры о том, кто за кем занимал, кто стоял и кто не стоял. Каждый доказывал свое право купить хлеб. Продолжалось это долго, и, когда открывался магазин, очередь, как правило, ломалась от напора, комкалась, сбивалась в кучу, но щелей в ней все равно не образовывалось. В этой давке можно было оказаться только дальше, никак не ближе, потому что стоявшие первыми — люди, пожалуй что, ночного замеса — были злее других. Они выдержали многие часы, и разжалобить их какими-то словами было просто невозможно, так же как и невозможно было словчить и ухватить буханку хлеба без очереди. За такую попытку выкидывали из магазина. Даже дети, наученные самим временем шнырять в любой толчее, могли воспользоваться этим преимуществом в другом месте, и становились в очередь.