Петр Кириченко - Край неба

В одно такое серое и безрадостное мартовское утро, когда продажа хлеба происходила, против обыкновения, как-то даже спокойно, вдруг возник шум внутри магазина, послышалась ругань и тотчас оттуда вылетел человек. Он шмякнулся в грязь и тут же вскочил на ноги.

— Я же стоял! — прокричал он в глубь магазина и обвел глазами очередь. — Стоял же!..

Это был небольшого роста мужичонка, в фуфайке и солдатской ушанке, с маленьким лицом и толстыми губами. По подбородку у него сочилась кровь, он не стирал ее, смотрел на людей и, затихая, все еще повторял: «Я же стоял!» Наверное, это так и было, но очередь безмолвствовала, все стояли как мертвые и отводили глаза, хотя в душе кое-кто, возможно, и жалел пострадавшего… Гораздо позже я понял, что в такой ситуации никто не хочет заговорить первым, но если уж кто заговорит, то справедливость будет восстановлена. В тот раз, как видно, такого человека не нашлось.

— Эх, люди! — сказал пострадавший, длинно и зло выругался и хотел было уйти, потому что ждать сочувствия было не от кого.

— Стой! — послышался тихий, но властный приказ.

Это сказал неизвестно откуда появившийся здоровенный мужчина, одетый в длинную солдатскую шинель и шапку. Лицо у него было большое, вытянутое, небритое и, как мне показалось, со следами паровозной копоти. Ремня на нем не было, и шинель свободно свисала до земли. Вид у этого здоровяка, несмотря на шинель и на шапку, был какой-то босяцкий, наплевательский и независимый. В поселке в то время одевались не лучше, но сразу было заметно, что он не принадлежит к жителям поселка: во взгляде этого человека была какая-то необъяснимая гордость и свобода.

— Я стоял, — как бы защищаясь, проговорил еще раз потерпевший, отстраняясь от неизвестного. — Стоял!

Тот что-то прохрипел и, поправив серый, давнишний бинт на шее, шагнул к двери магазина. В горле у него забулькало, захрипело, вроде бы он силился сказать что-то еще и не смог.

— Ну! — неожиданно громко крикнул он в глубь очереди и распахнул на себе шинель.

В очереди, наблюдавшей за этим происшествием, стало так тихо, что слышно было, как продавщица постукивает гирьками: вся грудь неизвестного была затянута медным отполированным панцирем, блестевшим и до того жутким, что, когда мужчина двинулся к прилавку, люди молча расступились. Через минуту он вышел с двумя буханками пеклеванного, протянул одну выкинутому из очереди и пропал так же внезапно, как и появился. Я сразу же понял, что таких людей в поселке еще не было, и хотел побежать за ним, но должен был купить хлеб. А через полчаса, когда я с буханкой еще теплого хлеба понесся на вокзал, его уже нигде не было. Видать, он сразу же уехал куда-то по железке, как уезжало тогда множество послевоенного народа, попадавшего в наш поселок разными судьбами, больше всего благодаря тому, что у нас была узловая станция, к которой со всех четырех сторон света тянулись нитки рельсов.

Никогда больше не пришлось мне встретить этого инвалида, ничего похожего на его кольчугу я тоже не видел, и таким он мне и запомнился. Знать о нем что-нибудь еще я, конечно, не мог, и оставалось только догадываться о его дальнейшей судьбе. Жив ли он?.. Но если жив, то жизнь его должна быть не похожей ни на чью другую.

Со вторым я повстречался в те же послевоенные годы и благодаря случаю знаю в какой-то степени его жизнь. Случай заключался в том, что нас с матерью, не имевших своего угла, приютили одни добрые люди. До этого мы перебывали на разных квартирах, не задерживаясь подолгу, а однажды, когда очередной наш «благодетель» напился и пригрозил, что зарежет, пришлось ночью спешно перебираться, тащить нашу небогатую поклажу через соседский огород. Можно догадаться, что причиной всего этого была моя мать, все еще любившая исчезнувшего мужа, то есть моего отца. Возможно, и хозяева попадались нам очень уж гонористые, желавшие, чтобы мы жили по их законам: каждый ведь полагает, что он умнее других, живет правильно, и мало кто из людей не любит покомандовать.

Словом, перебравшись ночью, мы стали жить в тесной комнате, имевшей одно окно с видом на огород. В комнате была плита и отдельный вход. То, что наши хозяева хорошие люди, — я понял позже, а тогда они показались мне чудаковатыми: в их большом дворе обитала разная живность: собака Лерка, пара индюков, огненно-рыжая лиса и дикая утка, принесенная хозяином с охоты. Лиса бессовестно таскала все, что хотя бы отдаленно напоминало цыпленка, и не трогала только дикарку, радужное крыло которой волочилось по земле. Хозяева наши любили это лающее и крякающее семейство, и, наверное, поэтому приютили еще и нас. Как бы там ни было, мы квартировали у них несколько лет, пока не построили свой дом. Вот эти несколько лет и были тем счастливым случаем, потому что нашим соседом оказался Николай Петрович Извеков.