Петр Кириченко - Край неба

И вскоре шум его остался позади, я шел по темной пустынной улочке, шаги мои гулко отстреливались в стенах. Впереди, указывая путь, маячил белый фонарь. Из темного коридора улочки гнутая ножка фонаря выглядела изящной, как танцовщица. И, глядя на нее, я подумал, что всегда замечаю лишь то, что никогда не пригодится в жизни; дошел до перекрестка и повернул налево. Мне оставалось пройти километра два.

Улица была широкой, освещенной и пустой. Но вдруг, словно сотворившись из этой самой пустоты, навстречу мне проехали велорикши, они шуршали шинами и тонко позванивали. Их была целая вереница, и крутили они наверняка к базару.

Я шел, думал о том, как, добравшись, завалюсь спать, а через неделю буду дома. Мне вдруг не поверилось, что я пройду по дорожке мимо скамейки, где сидят наши любопытные бабушки, провожающие глазами каждого; удивительно, но свой дом из чужого края видится лучше. И впервые за это время я почувствовал, как далеко забрался; помечтал, что хорошо бы утром и вылететь, но с утра, как помнилось, была какая-то экскурсия. Надо было пережить и ее, и эти оставшиеся несколько дней…

Услышав мелодичное позванивание, похожее на то, какое раздается в иностранном самолете перед снижением, я удивленно оглянулся: меня догонял велорикша. Не знаю, был ли он из той вереницы или ездил сам по себе…

— Хэй! Если хотите… — сказал он по-английски.

Поравнялся со мной, притормозил.

— Хэй! — ответил я на приветствие. — Не хочу.

— Но почему?! — резко спросил он тонким голосом. — Почему? — повторил он, заулыбавшись и сверкнув зубами.

— Так сразу не ответить, — нехотя произнес я. — Сложно…

Рикша понимающе кивнул, но промолчал.

На вид ему было лет сорок — возможно, немного меньше. Восседал он на своей трехколесной машине легко, педали покручивал без усилий, как бы играючи. В застиранной сорочке навыпуск и шортах он выглядел веселым, хотя морщинистое лицо его отпечатало, казалось, все сингапурские улицы и было похоже на лежавшую в моей сумке схему. На голове у него примостилась шапочка с узким козырьком, а глаза выглядели бритвенными порезами.

Так мы и двигались по пустынной улице: я шел, а рикша ехал, поглядывая на меня так, будто хотел что-то спросить, но не решался.

— Сложно, — хмыкнул он через какое-то время, будто бы и не мне сказал, а думал вслух. — Нет денег, вот и вся сложность…

— Это просто, — возразил я, понимая, что рикша не верит своим же словам, и протянул ему зеленую бумажку: — Бери… А если нет, значит — нет! Не так ли?..

— Да, — сказал он и тряхнул козырьком, но деньги не взял. — Вы — русский?

— Ага, — подтвердил я; мне подумалось, что вот сейчас рикша скажет что-то очень важное. Где-то я читал, что восточные люди обычно говорят о постороннем, несущественном, чтобы высказать главное. Ведь он понимал, что я не сяду в его коляску, но не уезжал.

— Вы никогда не ездите, — начал он, и в голосе его мне послышалось сожаление. — Я не о деньгах… Но почему?

Я не успел не то что ответить, но даже подумать, когда он притормозил и простецки сказал:

— Садись, парень, довезу!

— Спасибо, но не хочу.

— Но почему?

Похоже, этот вопрос занимал его давно.

Я ничего не ответил рикше, но подумал, что неплохо бы растолковать ему, почему же русские не ездят. Ведь рикш, бегавших на своих двоих, давно уже нет. Их место заняли велорикши, а это совсем другое дело, хотя, наверное, что-то перешло и от тех, умиравших к тридцати от истощения. С одной стороны, он работал, и я, отказываясь проехать, лишал его тех мизерных денег, которые нужны были ему для жизни, а с другой — я не представлял себя в этой коляске. К тому же мне хотелось пройти весь этот путь пешком, своими ногами. Да и если бы я сел, то разговор бы сразу же прекратился. А не для этого ли я пробродил весь день?.. Наверное. Но тут же мне стало понятно, что вот это и тяжело растолковать рикше, говоря с ним на английском или даже на его родном языке. Это так же верно, как и то, что мы тоже не всегда понимаем друг друга, хотя говорим все на русском. И выходит, что дело вовсе не в языке…

А рикша, словно догадываясь о моих мыслях, весело поглядывал, покручивал изредка педали. И мне подумалось, что, быть может, не так уж и бездарно я пробродил весь день и вечер, оказавшись на этой дороге тогда, когда по ней катил именно этот велорикша. Он был первым, кто заговорил со мной в этом городе, и сразу же спросил, почему русские не ездят… «А почему это так важно знать?» — можно было спросить его в свою очередь. «Ты ведь тоже бродил весь день, — сказал бы он, не отвечая на вопрос, — и тебе тоже что-то важно знать…» Вот такой мог бы произойти разговор, но дело в том, что говорить не хотелось. Возможно, за день хождений эти люди отбили во мне охоту к общению, или же сказывалась усталость? А быть может, я почувствовал бесполезность подобного разговора и понял, что даже если долго жить в этом городе, то и тогда мало что прояснится, потому что это совсем другие люди. И чтобы понять их, надо родиться в этом городе, вырасти, надо быть таким же, как они…