Петр Кириченко - Край неба

Изредка кто-то из бродивших присаживался за столик уличного кафе, и тогда владелец выуживал из холодильника то пиво, то сок, ловко нарезал обжаренное до черноты мясо, и все это делал размеренно, неторопливо; не слыша никаких слов, он по каким-то признакам угадывал, что подать. Похоже, он никогда не ошибался, или же люди испытывали полное безразличие к еде и питью и им было все равно, что пить и есть, или же они думали совсем о другом?.. И я приглядывался к ним, не понимая и выискивая, как мне казалось, что-то очень важное. Похоже, их молчание вселило в меня тревогу. Так оно, наверное, и было: ничего подобного встречать не приходилось, и мне было не понять, живет ли каждый из них сам по себе, не нуждаясь ни в каком общении, или же так только кажется. Возможно, все они были связаны между собой чем-то таким, чего посторонний не замечал, и прекрасно понимали друг друга, не прибегая ни к жестам, ни к мимике, а обходясь короткими ойкающими словами — вероятно, значительными, если выражали многое? Или же им вполне достаточно было и того, что их так много в этом городе? Не знаю, да и откуда же я мог знать, если не говорил ни с одним из них. А ведь не зря сказано: если хочешь узнать человека, надо поговорить с ним. И мне подумалось, что наши люди тем и понятнее, что беспрерывно говорят — в автобусе, в метро, на улице.

Впрочем, если бы кто-нибудь остановил меня и спросил, чего же я ищу, я вряд ли смог бы ответить точно. Да только кто же меня мог остановить в этом городе, где я оказался чужим. Наверное, если бы я спросил дорогу в гостиницу или что-нибудь подобное, мне бы ответили, но не больше. Никому из этих людей и в голову не пришло бы спросить меня, откуда я и зачем брожу по тесным улочкам: ни улыбки, ни лишнего жеста, и, возможно, поэтому мне казалось, что эти люди постигли в жизни какие-то важные истины. И я продолжал бродить, несмотря на усталость и жару, и в какой-то момент почувствовал обман этих улочек, лавчонок и людей. Я видел, как женщина покупала краба, и, хотя в этом не было ничего особенного, она отчего-то привлекла мое внимание. Женщина была невысокая, стройная, одетая в простое выцветшее платье. Появилась она перед торговцем внезапно, но не успела даже к нему подойти, как он уже выловил из большой стеклянной посудины краба, сонно водившего большими и похожими на портняжные ножницы клешнями. Женщине осталось только раскрыть красную сумку, куда продавец кинул краба, и положить деньги. Она так и сделала и, не сказав ни слова, повернулась и пошла. Но тут же замедлила шаги, и я ожидал, что она вскинет ладонь к виску, как делают это русские женщины, вспомнив о чем-то, и возвратится. Но женщина не вернулась, быстро исчезла в толпе, и мне отчего-то стало по-настоящему тоскливо. Я снова подумал, что надо взять такси и ехать в гостиницу, где меня уже давно ждали. И снова бродил…

Меня не покидало ощущение того, что горы ананасов, связки бананов, кастрюли, божки из дерева, будильники всех мастей, зонтики и жаровни для мяса существовали сами по себе, а торговцы, не обращая никакого внимания на толпу, покуривали сигареты или же какие-то корешки в тени своих лавчонок, где было чисто подметено и пахло то корицей, то мылом, то чем-то сладковатым, приторным и неизвестным мне. Они там что-то перекладывали, сортировали, отбраковывали — так и жили, пока светило солнце, нимало не заботясь ни о торговле, ни о времени и не испытывая потребности в других людях. Казалось, они ждали чего-то другого, лучшего, и были уверены, что оно непременно придет.

Ливень я пережидал у дверей лавки, где были развешены яркие ткани. Пахло шерстью и табаком. В глубине лавки на ящике сидел старик в очках с круглой оправой; мальчик лет восьми крутился в темном углу, приводя что-то в порядок. Один раз он зыркнул на распахнутую дверь, на ливень, на людей, и я ожидал, что, не удержавшись, он выскочит под крупные холодные капли, сделает полукруг по асфальту и влетит в лавку. Но ничего подобного не произошло, мальчик остался в своем углу, как прикованный, и мне вдруг стало понятно, что он не думает ни о чем подобном. Он останется в этой лавке и в дождь, и в солнце — навсегда. Это было закономерно, как и то, что ливень, будто по команде виденных мною будильников, начинался в одно и то же время — каждый день. И длился он строго отпущенное время, не больше и не меньше.

Пол галереи кое-где залило водой, не успевавшей стекать по желобкам и канавам, но никто из стоявших рядом со мною людей не двинулся с места, не проронил ни слова. «Вот это дождец! Ничего не скажешь!» — услышал бы я в своих краях. А эти люди безмолвно и терпеливо глядели в какую-то одну точку и, казалось, не видели, что ливень проливался отвесными от безветрия струями, что асфальт дымился брызгами и улица покрылась зонтиками, как грибами. И я подумал, что в головах этих людей, так же как в глубине лавок, что-то постоянно перекладывалось, сортировалось и отбраковывалось. Мне даже послышался звон, словно бы кто-то пересыпал пригоршнями иероглифы. Звонкие и сухие. Казалось, эти молчаливые, не замечавшие меня люди все время о чем-то сосредоточенно думали; им некогда было ни посмеяться, ни расслабиться; и при мысли об этом мне стало как-то не по себе.