Фридеберт Туглас - Небесные всадники

«Мидия» поглубже нахлобучила ушанку, запахнула пальто поплотнее и торопким шагом двинулась по сугробам. После душной комнаты штормовой ветер освежил ее, и она глубоко вдыхала бодрящий воздух. Эта круговерть как бы повторяла ее собственное нервическое состояние, ее жизнь, теснящуюся в серых стенах. Да, она словно вторила всему тому аморфному, смутному и мятущемуся…

Должно быть, смутное недовольство пустило корни в этом человечке с самого начала. Должно быть, оно угнездилось еще в крови ее рода, который чах где-то там, за лесами, за болотами — арендаторы, батраки, нищие. Да, еще оттуда, из мира нищеты, вынесла она эту ненависть. И в городе на школьной скамье ненависть росла вместе с ней, становясь все осознанней и нетерпимее.

Вокруг бурлила жизнь — обеспеченная, радостная, счастливая. А она посреди — маленькая, неприметная, но сама зорко все подмечающая. И то, что она видела, только распаляло ее горечь и зависть. Когда изящные барышни кружились в танце на школьных вечерах, она, без кровинки в лице, просиживала в неосвещенном уголке. Они там, а она — тут! Ей будто не суждено было вырваться из того мира, откуда она пришла. И уже лет с двенадцати она вынашивала мысль о протесте против существующего мироустройства. Довольство и счастье окружающих были той почвой, из которой произрастали ядовитые ростки ее настроений. И оттуда же — ее стремление к чему-то иному, лучшему, чего она и назвать еще не умела.

Тогда она читала рыцарские романы Вальтера Скотта и шиллеровского «Вильгельма Телля» {10} 10 «Вильгельм Телль» — последняя законченная пьеса Фридриха Шиллера, имеет тираноборческую направленность. В пьесе, хотя и не последовательно, но оправдываются революционные действия. , читала дни и ночи напролет, впитывая силу романтического порыва. Ее тоскующее сердечко от сочувствия и восторга билось в унисон с сердцами героев. Она как бы открывала новый мир горделиво-могучих форм, ярких, лучистых красок. Здесь звучал призыв к борьбе! И если все вокруг поражало пошлостью и спесью и даже сама она казалась себе беспомощным ребенком, — в том, другом мире она жила страстной воображаемой жизнью. Это был своего рода сказочный мир «Тысяча и одной ночи».

Но вскоре эти мечтания померкли перед реальностью жизни. Стоило ей на каникулах в деревне у родителей опять лицом к лицу столкнуться с нищетой и невежеством, все миражи развеялись прахом по ветру. Гнев переполнял ее — на собственную беспомощность и на бедных родителей, которые трудились, не разгибая спины, с утра до вечера и все до последнего отдавали детям. Это казалось бессмысленным, жалким и жутким. И, как удары хлыста, обжигали ее горделивые разговоры родителей об «ученой дочке».

И чем более укреплялась она в своем критическом отношении к жизни, тем яснее видела все ее завихрения. Ее недовольство, как подземный ключ, сочилось во тьме, пробивая себе путь между пластами плитняка. Но, быть может, если струйка эта не найдет себе дороги в паводок, то заглохнет и высохнет. А возможно, пробьется к подземным пескам, и те поглотят ее, и она исчезнет.

Улица неожиданно повернула. Метель стихла, словно по волшебству. Из-за острого щипца крыши показалась луна. Синеватым огоньком сверкнули на краю крыши сосульки, а на морозных окнах расцвели ледяные цветы.

«Мидия» подняла голову и посмотрела вверх. Летящие снеговые облака в лунном свете были зелеными. Притихший ветер легко, словно забывшись, ронял с крыши сухой снег.

«Мидия» пошла дальше, в ее усталом мозгу продолжала разматываться ниточка мысли.

В гимназии она нашла другую, себе подобную. Вернее, прямо противоположный тип, к которому именно потому и тянулась. Кто знает, что их сближало. Может быть, та, другая, заприметила в ее угловатом облике и вдумчивом выражении лица что-то такое, чего не находила в других одноклассницах. И само это сближение произошло так нечаянно. Она не доверяла никому, и уж подавно этой профессорской дочке, красивой и жизнерадостной, которая все знала, все могла. И вот теперь они неожиданно оказались лицом к лицу — новые люди в новом свете. Теперь она заметила, что в милой головке профессорской дочки роятся живые мысли, что всей ее жизнью управляет нечто осознанное и целеустремленное. Ее легкий смех лишь прикрывал что-то большее и глубокое. Шелковый зонт от солнца и красные розы на груди были только частью ее сословного окружения.

Это пришло вдруг — и уже она чувствовала, что новый друг завладел ее мыслями. Она читала, что та велела; делала, что та хотела. Ее крестьянский дух после двух-трех безотчетных попыток сопротивления подчинился этому гораздо более гибкому уму. И только со временем, когда подруга, пробудившая ее мысль, уже исчезла из поля зрения, «Мидия» стала лучше понимать ее. Развиваясь сама, она разбирала характер подруги, видела мотивы ее поступков. Теперь-то она поняла, что в профессорской дочке, наверное, совершенно незаметно для нее самой крылось нечто деспотичное. Понимала, что своей кипучей деятельностью та стремилась просто отгородиться от постылого окружения. Что, наконец, ее романтическая натура порой просто кокетничала рискованными предприятиями. Ее рассуждения и замыслы были не только полезными, но и захватывающе прекрасными. Правда, все это стало ясно «Мидии» лишь годы спустя. А тогда она полностью была покорена личностью своего нового друга.