Фридеберт Туглас - Небесные всадники

У Леэни от бессилия опустились руки.

Ох, голова раскалывается! В груди словно огнем жжет, а в глазах темно.

Она закрыла лицо руками, и слезы незаметно потекли между пальцами, сперва еле-еле, потом все сильнее и сильнее. И она вдруг зашлась в отчаянном рыдании.

Видрик обернулся к ней:

— Ты чего это?..

Леэни упала ничком, слезы ручьями бежали по ее щекам, и она жалобно простонала:

— Видрик… ты… не любишь меня!

Но в это самое мгновение Видрик цыкнул:

— Тс-с! Клюет!

Уда выгнулась, и из воды, сверкнув на солнце чешуей, выметнулся на берег крупный окунь. Видрик цапнул его за жабры и хватил оземь так, что берег загудел. А пес прыгал вокруг рыбины в пляске индейцев, со слезами радости в седой бороде.

— Зар-раза! — торжествовал Видрик. — Кого дразнить вздумал! Вообразил, что умней тебя и на свете нет! Ничего-то ты не понимаешь! Гляди, Леэни, какой злющий!

Но Леэни уже ничего не видела. Глаза заволокло слезами. Медленно шла она по тропинке к дому, так медленно, словно вмиг состарилась и радость жизни навеки покинула ее сердце.

Вот опять зеленеющие поля и макушки деревьев в синем небе. И снова она в саду.

Белым-бела земля от опавших лепестков черемухи. Ими усыпана одежда и локоны кукол.

И снится куклам сон:

Звон бубенчиков в воздухе. Ах, это скачут принцы! Они мчат вверх по склону к замку, плащи за плечами, словно орлиные крылья. Музыканты идут следом с непокрытыми головами, русые волосы увенчаны васильковыми венками. И каннели бряцают гимны любви под дробь конских копыт.

Настежь распахиваются ворота, и въезжают принцы. Красные перья их сдернутых шляп метут землю. И один из них, преклонив колена, спрашивает:

— Так вы и есть заколдованные принцессы?

И застенчивым шепотом они отвечают:

— Мы…

Но — ах, почему они вдруг отворачиваются с насмешливой улыбкой?

— Барышни, да взгляните вы в зеркало!

Внизу, на дороге из замка, искры летят из-под копыт, и каннели стенают, вызванивая новые гимны любви.

А-ах! Солнце опалило принцесс, и стали они чернокожими, как арапчата.

Леэни упала перед куклами на колени.

Слабый ветерок скользнул по верхушке черемухи, и облетели последние цветы. Последние — вот уже ни одного и не осталось. Сумрачно стояли темно-зеленые деревья. А земля под ними белела, словно тихим зимним вечером. И на белом этом ковре стояла на коленях девчушка с увядшей гвоздикой в волосах, и грудь ее содрогалась от боли, как содрогается сердце жертвы, которое горит где-то на небесном алтаре и которое отвергли боги.

По небу неслись аморфные массы облаков. Громоздились дикие горы, меж ними разверзались бездонные пропасти. В мрачной сутолоке сшибались горные хребты, сливались воедино, разрывались в бешеной схватке и исчезали в зияющей пустоте. И вновь наплывали облачные утесы, словно строй легендарных кораблей, и в фосфорном свете луны серебрились тугие паруса. А потом и корабли кренились, сбиваясь в кучу, рвались паруса — белое море облаков, беспокойное, как пенящийся поток лавы, заливало все небо.

В сети проводов над крышами завывал ветер. Сухой снег со свистом стегал в стены, кружась, взмывая под застрехи, а потом с приглушенным шелестом исчезал в сумеречных закоулках. Временами по сугробам пробегали зеленые блики лунного света и аморфные тени облаков. Дребезжание проводов, громыханье жести на крышах и стоны ветра в пустынных улицах — все сливалось в чудовищную музыку.

Когда «Мидия» вышла за дверь, метельный порыв вьюги ударил ей в лицо, запорошил волосы снегом. Волны ветра подхватили ее и подталкивали то сзади, то спереди. Мириады снежных крупинок столбом заплясали вокруг нее, опадая на миг, чтобы тут же взметнуться.