Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Ах, небо было такое глубокое, такое далекое, такое бескрайнее! И Никиас чувствовал себя одиноким, покинутым.

Но, опустив глаза вниз, он видел землю и море в сверкании неподвижного солнца. Видел деревню в долине, видел обширный двор островного старейшины и его дочь, проходившую по двору. Придерживая руками корзину на голове, с напрягшейся грудью, с обнаженными ногами, она шагала к берегу, словно дочь короля в древние времена.

Ах, теперь Никиасу стала понятна причина его печали!

Там шла навстречу морю и пела его возлюбленная. Шелковистый ветерок, словно крылья, развевал ее легкие покрывала, — так шла та, о которой он мечтал, но которой никогда не надеялся обладать.

Кто был он, пастух овец Никиас, чтобы бросить хоть взгляд на нее! Посох, да ивовая свирель, да всклокоченный пес, круживший вокруг него, ловя собственный хвост, — вот все его имущество.

Когда он вечером, проходя со стадом через деревню, остановился перед двором островного старейшины и бросил взгляд через каменную ограду, дочь старейшины надменно отвернулась от него. А когда он сделал это во второй раз, вышел сам старейшина, накричал на него, грозя суковатой дубиной.

Ах, теперь Никиасу стала понятна причина его печали! И он повернул лицо к деревне, разглядывая землю, открывавшуюся внизу.

Виноградники чернели еще, словно уступы лестницы на склонах гор. Молодые ветки гнали побеги, побеги выпускали листья — вино потянулось из земли навстречу солнцу.

По склону горы поднимались пять человек. На плечах у них были большие плетеные корзины с черной землей, которую они носили на виноградник островного старейшины.

Это был несчастный Корас с женой и детьми. Спины их были согнуты, руки в мозолях, а ноги окровавлены. Едва ли искорка мысли проносилась в седой, лысой голове Кораса, когда он шагал впереди своего семейства.

«Это было мое поле, откуда я иду; это было мое поле, куда я иду, — уже в который раз подумал он, — земля, которую я несу, — моя земля».

«Теперь у меня ничего нет», — подумал он через некоторое время.

И он вспомнил дни молодости, вспомнил, как женился, как разрослась семья, как на него обрушились болезни и несчастья. Он глубже и глубже увязал в долгах, пока старейшина не забрал себе все.

Ему пришлось отдать свои поля и покинуть свой дом. Поденщиком пришлось ему батрачить на бывших своих полях. В чужом углу воспитывать детей, растить из них таких же рабов, каким был и сам он.

И Корас вздохнул.

Видно, так должно быть. На этом стоит мир. Таковы порядок и справедливость под ярко-синим небом. «Не каждому суждено быть счастливым», — вздыхал он, прилаживая корзину на своих старых плечах.

Лучшего не добились и те, что отправились искать счастья в других странах, за островами и морями. Всюду, куда бы ни ступил человек, рядом с богатством уживается нищета.

И Корас увидел, как внизу, на причале старейшины, моряк и странник Клеон чинит лодку. Его смолистая одежда блестела на солнце, словно мех выдры, топор его подымался и падал, откалывая щепу.

Этот человек повидал свет, но все же вернулся сюда.

Он сел верхом на опрокинутую лодку и, засунув табак за щеку, оглядел море и землю и далеко сплюнул.

— Хороша была бы жизнь, — сказал он помощнику, — если бы не было богачей. Мир хорош, но не для нас. Мы бегаем за хлебом, а за другими хлеб сам бегает. Другим — золото, нам — прах земной. Так-то, молодчик!

И он снова сплюнул.

Потом он заговорил о разных странах — в одних он сам побывал, о других много слышал. Удивительный мир! Но в одном отношении всюду было одинаково: бедняк работал, а богач поглядывал на него. Жал тот, кто не сеял, на мягкой шерсти спал тот, кто не стриг овец.

Своим кривым большим пальцем он обвел землю и море.

— Кому принадлежат поля? — спросил он. — Тому ли, кто таскает землю и разводит виноград? Кому принадлежат рыбы в море? Может быть, тому, кто поймал их в сети? Но это не так, — ответил он опять. — Мы тоже видим море и землю, но нет у нас ни виноградников, ни рыбных заводей. Мы катаем чужие бочки, сталкиваем в воду чужие лодки — вот наша задача. Так-то, молодчик!

И проводил насмешливым взглядом Кораса, который поднялся по склону наверх и остановился на горе. Там же, опираясь на посох, стоял под светлым небом Никиас, а рядом, ловя собственный хвост, кружилась собака пастуха.

То были послеобеденные часы, и солнце склонялось к вечеру. Воздух застыл в неподвижности и был как бы пронизан золотой пылью.