Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Сейчас Видрик сидел сгорбившись, опершись на худые руки, протянув босые ноги, напоминавшие черные корни дерева. Рядом с ним сидела собака. Она была уже старая. Брови и борода ее побелели, а с боков время и жизненные невзгоды унесли всю шерсть, так что можно было сосчитать все ребра и увидеть, как бьется сердце. Собака была смертельно худа и глубоко серьезна. Голова ее клонилась между костлявых плеч, губы отвисали, в уголках рта залегли горькие складки.

Лээни вскоре наскучило глядеть на неподвижный поплавок. Зато глаза Видрика и собаки были прикованы к нему. При малейшем движении пробки их самих пронизывала дрожь. Затаив дыхание, вперяли они тогда в нее такой настойчивый взгляд, будто счастье их жизни зависело от этой пробки. Одинаково понимали они и шорох аира, и сверкающую рябь реки.

Среди напряженного ожидания поплавок вдруг погрузился в воду.

Собака вскочила, метнула быстрый взгляд на хозяина и глухо заворчала.

Видрик потянул удилище, согнувшееся дугой, и из воды со свистом выскочила волосяная леска. Но рыбы там не было.

— Ах ты черт! — выругался Видрик, в то время как Эку, охваченная стыдом и гневом, села, свесив облезлые уши. — Целый час она тут кружит: не клюет, но и не уходит!

Когда он собрался поплевать на червячка, чтобы снова закинуть удочку, — увидел, что рыба все же клюнула, но при этом унесла червяка вместе с крючком. И тут гнев Видрика разгорелся вовсю.

— Экое чудище, уродина, зверюга ты подлая!

Он умолк, словно ожидая ответа от рыбы. Но та ничего не ответила на оскорбление. Видрик сплюнул и снова медленно, веско принялся отчитывать рыбу:

— За кого ты меня принимаешь? Считаешь полоумным, дуралеем или просто глупцом? Или ты думаешь, что можешь издеваться, смеяться над целым светом?

Но рыба все не отвечала.

— Лучше бы тебе вовсе не родиться на свет! Лучше бы тебе родиться жабой или пиявкой! Черт бы побрал тебя и весь твой род!

По-стариковски сопя носом, Видрик медленно прикрепил к удочке новый крючок. При этом он заговорил уже спокойнее, как человек, который знает: хотя его обманули, но и сам обманщик мало выиграл от этого:

— Хотел бы я знать, куда ты пойдешь с крючком в брюхе? Конец тебе, сдохнешь как пить дать! Зароешься башкой в ил и окочуришься! Думаешь, обжулила меня? Но-но, пробовали уже некоторые, да…

Он презрительно сплюнул в воду.

Лээни широко раскрытыми глазами смотрела на парнишку.

До сих пор она его по-настоящему и не разглядела. Она боялась его серьезности, взгляда его впалых глаз, смеха на его морщинистом лице. Теперь она будто впервые наблюдала его.

И Лээни увидела, как Видрик разорвал пополам большого дождевого червяка, как насадил на крючок одну из половинок. Потом поплевал на него, закинул удочку и произнес угрожающе, словно имел дело с целым легионом противников:

— Поживем — увидим!

И оба они — пастушонок и собака — опять уставились на качающийся поплавок. И снова над ручьем воцарилась пронизанная солнцем тишина. Силуэты мальчика и собаки походили среди этой красоты на кривые, обгорелые пни.

И вдруг Лээни стало жалко, невыразимо жалко Видрика. Какой же он одинокий и несчастный! Если бы хоть кто-нибудь обращался с ним дружелюбно! Если бы кто-нибудь сумел вызвать у него искренний смех или слезы! И Лээни, склонив голову к мальчику, сказала неожиданно для себя полушепотом:

— Видрик, чего ты тут сидишь на берегу?

Видрик ответил раздраженно, грубым голосом:

— А куда мне деваться?

Этот увалень даже головы не повернул к Лээни! Снова настала минутка душной тишины.

— Видрик… хочешь… я принесу тебе хлеба с маслом?.. — прошептала Лээни.

Она сказала это сдавленным голосом, сказала, словно прося милостыню.

— Хлеба с маслом? — Теперь мальчик все же повернулся и вопросительно взглянул на Лээни. Вслед за ним и собака повернула к девочке морду, на которой было точно такое же выражение, как у Видрика. — Еще бы мне не хотелось хлеба с маслом!

Лээни вскочила, и ей вдруг стало так весело, что она звонко крикнула, почти пропела на «детском языке»:

— Лиос-лита-ливай-лися ли-здесь! Ли-я лиско-лиро ливер-линусь!

А когда Видрик взглянул на нее в недоумении, она повторила, уже на бегу:

— Оставайся тут! Я скоро вернусь!

Она бежала без остановки, пока из-за деревьев не показались гребни соломенных крыш хутора. Там было по-прежнему тихо. Сестра Мария стояла, опершись о садовую калитку, устало полузакрыв глаза, а в волосы у нее были воткнуты три цветка желтоголова.