Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Волость выдала его. О, какие слова шептала его старушка-мать, протягивая к нему через решетку дрожащие руки, как она перед волостным сходом просила за него, как бежала за лошадью судьи — с разлохматившимися седыми волосами и протянутыми руками! Но они выдали его.

Раннус лежал, прижав кулаки к зубам. Он уйдет отсюда и отомстит им, отомстит всем до единого! Он выпустит кишки из их коров, подожжет их дома и на их лучших лошадях помчится к Пскову!

Он всегда безропотно принимал наказание. Он совершал преступление, и его наказывали — это понятно. Но сейчас над ним была совершена несправедливость. Разве он что-нибудь задолжал жизни, что ему сейчас приходилось платить сверх положенного? С лихвой он получил все! Получил все, что полагалось, и даже больше того, намного больше!

Лучше погибнуть, чем навсегда потерять надежду и свалиться в ту могилу, куда они толкали его. Он хотел пойти по стопам того человека, о чьих делах одно поколение заключенных шепотом рассказывало другому, словно повесть о прошлых великих временах.

Что он в сравнении с этим человеком! На высоком каменистом берегу тот построил маяк. Оттуда он в бурные осенние ночи направлял кроваво-красный свет на пенящиеся волны и словно паук заманивал корабли в свои сети. С мечом в окровавленной руке, с развевающейся на ветру черной бородой, стоял он на берегу моря, тяжело вздымавшего волны.

В этой тюремной камере, ныне превращенной в дровяной погреб, он сидел с железным кольцом на шее, с цепью на ногах. Он долго сидел, а потом бежал. Словно Самсон, разорвал он цепи, сокрушил стену кулаком. Под тонким слоем плитняка он открыл древний потайной ход и ушел.

По вечерам, когда при желтоватом мерцании жестяной лампочки арестанты лежали на нарах, им казалось, будто снизу из погреба к ним доносится гулкий отзвук его железных шагов. Осенний ветер шурша прибивал его длинную бороду к оконным решеткам, он как бы окликал их, призывая к смелым делам, бессмертный, словно Вечный жид.

И по примеру этого человека Раннус захотел попытать счастья! Воспоминание о нем одновременно и пугало и ободряло. Ему хотелось шагать по его следам и ощупывать пальцами те же камни, которых когда-то касался морской разбойник. Это принесло бы ему — жалкому, искалеченному — счастье.

Затуманенно-лихорадочными глазами глядел он в пустой двор. Мысли его неслись вскачь, мечты пламенели. Луна подымалась все выше, будто кто-то с розовым фонарем в руке шел по черно-синему ночному небу.

Словно сквозь сон отсчитывал Раннус далекие удары часов. Но потом испугался: уже полночь, а он еще тут, в самом начале своего пути, и о свободе еще не может быть и речи! Разве не все равно, лежать ли на нарах в камере или здесь на поленьях, чтобы завтра снова попасть к ним в лапы?

Осторожно скатывая с себя поленья, он сел. Встать он не мог, поленница доходила почти до потолка. Он огляделся: в погребе царила непроглядная тьма. Перед окном еле-еле белела береста. Кругом было тихо, словно в могиле.

Он пополз на руках, каждую минуту останавливаясь, чтобы прислушаться. Он услышал только шорох соринок, осыпавшихся с поленьев. Потом пальцы его нащупали пустоту. Он перевернулся и сел на краю поленницы, свесив ноги.

Он снова прислушался, но все было тихо. Тогда он начал спускаться, держась руками за край поленницы, нашаривая ногой дорогу. Касаясь пальцами ног поленьев, он спускался словно по лестнице. Поленница скрипела и шаталась под ним.

Вдруг он оступился и испуганно ухватился за верхние ряды. В тот же момент из-под его ноги выскользнуло полено, покатилось вдоль поленницы, задевая за другие поленья и с грохотом свалилось на каменный пол. Раннус, словно подбитый, опустился на корточки и сунул ушибленную руку в рот.

Он сидел некоторое время, посасывая окровавленный большой палец и широко раскрытыми глазами глядя в кромешную тьму. Он весь дрожал от страха, боясь шевельнуться: как далеко был слышен этот грохот? Через открытую форточку он должен был донестись до часовых в коридоре, он даже мог разбудить тех, что спали в караульной.

Он долго ждал, не шевелясь. Но все оставалось спокойным. Тогда он встал и с дрожащими коленями принялся пробираться через кучи наколотых дров, лестницы и доски. Словно домовой, продвигался он в полнейшей тьме в сторону двери, ведшей к потайному ходу. Ее задвижки он перерубил, когда один колол дрова в погребе.

Он боком протиснулся в промежуток между стеной и поленницей. Куртка его шурша терлась о штукатурку и поленья. Он ощупал рукой пол возле двери, нашарил кучу мусора и откинул его. Затем, собрав силы, расшатал и слегка приоткрыл дубовую дверь. Подобрав грудь и живот, он протиснул свое костлявое тело в эту щель.