Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Там во мраке кромешном разыгралась на море буря. Она грохочет вдали, она гремит возле мола, и сердце моря стучит, словно гигантский молот. Ах, как привольно волны убегают вдаль, нарастая, летят наперегонки, словно хищные стаи, словно вступившие в бой воинские дружины, и возникли на водной глади — где горы, а где долины! Волны слабеют, волны спадают, крепнут, вздымаются, вновь нападают, на миг цепенеют, шипят, обезумев, и змеями вьются, и, словно катки, грохоча, несутся, и, вопя, в берега колотят, и, будто кувалды, по скалам молотят, и, внезапно вздохнув, утихают, и от берега убегают.

Вот оно море, идеал моих юных лет, души созревающей самый заветный бред! Стань же еще сильнее, буян дерзновенный, бунтуй, и вой, и волны вздымай до луны, и, словно гальку, крути валуны, чтобы однажды рухнули эти стены! Греми же, стихия, и никого не щади! Если уж ты восстала, дойди до конца, победи!

Если же под обломками суждено погибнуть и мне, пусть мое сердце исчезнет в синей глубине, чтобы воскреснуть в морской волне и у родного берега, холодного и песчаного, петь о великой печали моей души, о печали холодной и жесткой, как решетки этой тюрьмы, темной и безысходной, как могильные эти холмы, о печали глубокой, как море за этим кладбищем!

Вышгородская тюрьма в Таллине,

1906 г.

Перевод Л. В. Тоома.

Осенний день клонился к вечеру. Воздух был пронизан сыростью, моросило. Стояли те дни, когда дороги делаются непролазными, — хмурые дни, когда и люди угрюмы и подавлены.

Молодой кандидат на должность учителя остановился посередине большака, чтобы перевести дух. Ну и погода! И надо же было выдаться такой именно сегодня, когда он впервые направляется в поселок, где предстоят выборы нового учителя! Еще шесть верст. Под ногами жидкая грязь, в сапогах мокро. Какая отвратительная погода!

Но подобные мысли только на минуту появлялись в голове у молодого учителя. Затем они рассеивались, точно пыль на морском ветру, снова уступая место светлым мечтам о будущем. Мечту никто не может ограничить, заковать в цепи. Находясь в самом начале своего жизненного пути, молодой человек строил свой сказочный воздушный замок.

Юхан Реммельгас идет в гущу народа: он понесет ему свет, отдаст всю свою силу, весь юный пыл. Больше ему дать нечего, но большего народ и не потребует от него. Пусть вознаграждение ничтожно, а работы много, зато все на пользу народа!

Годами он оставался вдали от этого изнывающего в рабстве темного народа: зимой зубрил сухую книжную премудрость, летом работал в конторе газеты, чтобы заработать на учение. Какая это была каторга, какая тоска!

Реммельгас вспомнил свою скучную, однообразную жизнь. Точно сквозь сон припомнилась картинка из далекого детства — такая смутная, приятная.

Была, наверное, весна, так как в школе по углам стояли душистые березки. Крестьяне со сморщенными лицами и жены их в ярких цветных платках сидели на поставленных в ряд длинных скамейках. Сидя за столом, старик с белой бородой читал проповедь. Это был дед Юхана — старый Пээп Реммельгас.

Юхан стоял рядом с дедом и внимательно глядел на большую синюю муху, опустившуюся на Священное писание и закрывшую собой целое слово, так что чтецу пришлось смахнуть ее. Но когда муха улетела, за этим словом возникла новая точка, кажется, вовсе ненужная в этом месте. Юхан помнит, что он тогда рассмеялся, а дедушка схватил его за ухо, да так и держал во время чтения.

Кто знает, когда это было. Вероятно, давно. Дедушка был седой, а сам он совсем еще маленький. Не понимал еще маленький Юхан той черной заботы, что глядела с мужицких сморщенных лиц.

Другая картина возникла в памяти Юхана. Тогда он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что та точка, которую посадила в молитвеннике синяя муха, была не нужна. Старый Пээп Реммельгас сидел в пустой классной комнате за длинным столом с крестовиной вместо ножек и, обхватив голову дрожащими руками, говорил плача:

— Выгоняют… Больше не гожусь, языков не знаю… Глуп, говорят… Боже ты мой! Сорок лет ума хватало, чтобы обучать ребят, а теперь не хватает… Юхан, внучек, придется нам с тобой в богадельню идти: старый Пээп слишком глуп для того, чтобы учить людей…