Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Он раздраженно воткнул большую деревянную ложку в холодную мучную кашу, отделил от нее изрядный кусок и вяло поднес ко рту. Потом сунул ложку в простоквашу, в деревянной кадочке стоявшую на столе, и отправил ее вслед за кашей.

Реммельгас смущенно протянул руку с ложкой к миске, осторожно набрал в нее кашу и сунул в рот. Каша горчила и скрипела под зубами. Но учитель продолжал есть, хотя еда была ему противна. Он не хотел обижать хозяев.

Несколько минут прошло в молчании. Огонь в лампе дрожал, копоть тонкой струйкой подымалась к потолку, который становился все чернее. Закопченная паутина, точно лохмотья, свисала с балок.

Желтые тени играли на лицах сидевших за столом. Странно было бы взглянуть на этих людей со стороны, извне этого освещенного круга: костистые головы, длинные жилистые шеи, опущенные плечи, сутулые спины.

Полуслепой старик сидел, опираясь спиной о стену. Его серая рубаха была раскрыта на груди, и в прорехе виднелась еще более серая грудь. А внутри у него что-то хрипело, словно там работала какая-то машина. Длинные жилистые руки дрожали и с трудом доносили до рта большую ложку.

Так они сидели там, точно занятая чем-то важным шайка колдунов в глубине леса, вокруг потайного огонька. На обомшелом камне стоят чаши с зеленой жидкостью, и колдуны мешают ее кривыми ложками… На небе сверкает звезда и сквозь вершины деревьев шлет свой дрожащий свет… Глубокая, глубокая ночь… А колдуны варят животворное зелье…

Но на самом деле это усталые, измученные люди. Они не знали колдовских заклинаний, чтобы изменить свою жалкую жизнь. Словно жернов, висела жизнь эта у них на шее, придавливала к земле, не давала вздохнуть. А вместо звезд сверху глядели жадные глаза и спрашивали: «Не слишком ли много вы едите? Еще загордитесь…»

— Да, такая вот наша жизнь! — сказал вдруг хозяин, словно пробуждаясь от сна. — Бог не дает нам ничего, ровно ничего. Все своим трудом и потом. Не дает он и тем, кто хвастает, будто все получает от бога. И пастор и помещик — оба врут! Бедняки да батраки им дают, а вовсе не бог.

— Будет тебе! — заговорила жена. — Ни бога, ни церковь не почитаешь!

— Бедняки и батраки дают им от своей бедности, — задумчиво повторил хозяин. — Но на этого бога они плюют. Мы для них только презренные рабы.

— Дьяволы! — сквозь зубы выдавил юноша, брат хозяина. Его молодое лицо покраснело от гнева, глаза сверкнули. Казалось, он один еще был в силах ненавидеть, сопротивляться жалкой участи.

— Голод словно веревкой на шею привязан, — продолжал хозяин хибарки. — Наш клочок земли — одно болото. И за него чуть не целый год отрабатывай дни и плати деньги. Раньше хоть лен выручал. А теперь и этого нет. Помещик не позволяет лен сеять — он будто бы истощает землю. А где же его сеять, черт побери, на небе, что ли? Одно вечное рабство, хоть и говорится в песне: «Свобода, свобода, бесценный дар небес…» Только и знай — пресмыкайся всю жизнь под ногами у сильных мира сего… Да и на том свете грозятся сунуть тебя в котел со смолой за то, что на этом свете есть просишь…

— Ох-ох-ох! — вздохнул старик в конце стола, распрямляя больную спину. — Что поделаешь! Живи и помалкивай! Разве можно противиться, сынок, разве можно!

— Ну, это мы еще посмотрим! — сказал младший брат. — Мы тоже не свиньи, да и они не боги на небесах. К черту! До каких пор мы будем позволять, чтобы нас душили и вешали! У них шеи потолще нашего — веревку выдержат…

И снова глаза его сверкнули.

— Что поделаешь! — сказал хозяин лачуги. — У них и власть и сила. Ни суда тебе, ничего.

— Какой суд! — сказал старик. — В молодости и я искал суда и справедливости. А получил полтораста розог. С ними не поборешься. Куда тебе, маленькому человеку, судиться с большим барином! Ничего не выйдет. Потерпи лучше, потерпи…

— До каких же пор терпеть! — раздраженно крикнул младший брат. — Надоест в конце концов! Душат тебя всю жизнь — и до конца не додушат, мучаешься, точно на кол посаженный!

С минуту в комнате раздавался только легкий стук ложек, словно стадо овец, стуча копытцами, проходило по замерзшей пашне. Отчаяние и ненависть сверкали в глазах хозяина хижины и его брата. Зловеще выглядели их темные лица. А дети лежали, широко раскрыв от испуга глаза, слушали и познавали жизнь. И души их уже с этих пор впивали в себя, точно отраву, эту дурманящую злобу…

— Тяжела жизнь нашего народа, — сказал наконец Реммельгас. — Побольше бы нам образования, сознательности.