Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

Ко времени революции это замечательное искусство было почти забыто. Как ни удивительно, вспомнили о нем и стали возрождать в основном бухарские евреи. Мой дед Ханан был в их числе.

Дедушка Ханан был из породы тех прекрасных людей, которых обыватели называют чудаками и которых, к счастью, так много в еврейском народе. Он был добрым и щедрым настолько, что тому, кого пожалел, мог отдать последнее. За что ему, кстати, нередко доставалось от бабушки: ведь ей потом приходилось думать, чем накормить семью. До старости Ханан не терял способности увлекаться самыми неожиданными вещами – такими, например, как шашмаком. Он и сам пел прекрасно, и собирал редкостные записи шашмакома.

Словом, дядя Авнер получил от отца неплохое наследство, в котором, кроме высоких душевных качеств и понимания прекрасного, были и любовь к шашмакому, и коллекция старинных пластинок. Не мудрено, что старший сын дяди Авнера, Борис, стал музыкантом.

Но вернемся к болезни бабушки Абигай. Уж каким врачам показывал бабушку дядя Авнер, того я не знаю, но все-таки у него появилась надежда, что ее согнутые, будто окаменевшие колени можно разработать.

К нашему очередному приезду из Чирчика бабушку лечили вовсю: массажи, прогревания, лекарства. И среди прочего – та ужасная, похожая на средневековую пытку процедура, которую я в тот день увидел своими глазами.

Мы с мамой только вошли в ее дом, как в лица нам пахнуло жаром. Бабушка всегда боялась простудиться и следила за тем, чтобы в комнатах не было сквозняков. А сейчас духота была невыносимая! Особенно на кухне. Возле плиты стояла женщина в белом халате и, склонившись над кастрюлей, опускала в нее какую-то длинную полосу материи. Опускала – и вынимала, опускала – и вынимала. Из кастрюли, вместе с жаром, поднимался странный запах, будто горели десятки парафиновых свечей. Женщина в белом – медицинская сестра – готовила парафиновые повязки, чтобы прогревать бабушкины колени.

Бабушка сидела на кровати бледная, изможденная – такой я ее еще не видел. Ее голые, исхудавшие коленки торчали, как две одинокие вершинки, оголенные непогодой. Она покивала нам и прошептала маме:

– Накрой мне ноги, накрой… Холодно!

В комнату вошла медсестра со своей кастрюлькой и стала обматывать бабушкины колени горячими, еще мягкими, парафиновыми повязками. Мы с дядей Авнером вышли на крыльцо. Тут-то я и узнал, что им с мамой надо уйти по срочному делу, а мне придется часок побыть с бабушкой. И не просто побыть. После прогревания бабушкины ноги прибинтуют к доске. Я должен разбинтовать их через пятьдесят минут.

За этой пыткой я теперь и надзирал. Да, да, я чувствовал себя надзирателем, палачом. Мне казалось, что именно о таких пытках, когда людям засовывают ноги в какие-то там «испанские сапоги», читал я в исторических романах.

Бабушка не переставая стонала, просила: «Развяжи, развяжи». А я повторял: «потерпи, еще немного осталось», – и с ужасом поглядывал на часы: какое там немного! Минутная стрелка вообще будто перестала двигаться, остановилась.

Я старался отвлечься, оглядывался по сторонам.

В доме со скудной обстановкой беспорядок как-то особенно заметен. Стол, с которого не убраны грязные тарелки или заскорузлый, закоптившийся кухонный котел… Отодвинутый, криво стоящий стул… Мусор на полу… Разбросанные вещи… Любая мелочь подчеркивает заброшенность. Вот такой заброшенной, нежилой казалась мне теперь и бабушкина комната, прежде такая уютная. С тех пор как она слегла, некому уже было следить за домом. Единственным местом, где царил порядок, оставалась бабушкина кровать, так сказать, доступная для нее территория. Подушки взбиты, одеяло аккуратно расправлено. Рядом на стуле ровной стопочкой сложены полотенчики и тряпочки. И у телефона, стоящего тут же, шнур от трубки выпрямлен, разложен ровно, хотя почти в любом доме он закручен и запутан.

Бабушка замолкла, прикрыла глаза. Неужели уснула? Хорошо бы…

Но какой у нее измученный вид! Темный платок натянут почти до бровей, веки набрякли, губы пересохли. Она их облизывает языком…

– Пить. Валерьик, дай попить!

Я вскакиваю. Термос – вот он, рядом. Наливаю горячий чай. Бабушка пьет только горячее, все из-за той же панической боязни простуды. Она и одета в такую жару в теплое платье, а поверх еще и шерстяная кофта. И теплые носки. И валенки стоят рядом с кроватью. Хотя зачем теперь ей валенки? Только разве до туалета дойти… И как она только терпит такую жару? Я в своей летней одежде и то сижу весь потный.