Елена Попова - Этот сладкий голос сирены [калибрятина]

- Открой… ну… - сказала Цыплакова после паузы.

Цыплаков послушно пошел к дверям. В дверях стояла маленькая, щуплая женщина с огромным пакетом в руках. На спине у нее, как бы уравновешивая пакет, был тяжелый рюкзак. Что там, в этом пакете, Цыплаков сразу и не сообразил, и только когда оттуда донеслось жалобное мяуканье, понял – грудной ребенок. Женщина прошла через холл в гостиную и села в кресло, на самый край – расположиться удобнее ей не давал рюкзак. Но не смотря на такую неустойчивую позу, голос у нее был решительный.

- Я никуда не уйду, - сказала женщина. – Мне некуда идти. Вы сломали мне жизнь.

Женщину звали Катя. Это ее, на шестом месяце беременности, Цыплакова выставила из квартиры своей матери. Тогда они с мужем пошли на вокзал. Муж устроил ее поудобнее, принес порцию пиццы с грибами, две бутылки кока-колы и отправился искать жилье. Наступил вечер, но муж не появлялся. Ночь Катя провела сидя, положив голову на рюкзак. Телефон мужа был постоянно «временно» недоступен, но на утро она получила эсэмэс сообщение: «Не беспокойся, меня не жди. Устраивайся сама.» От неожиданности Катя так побледнела, что сидящая рядом женщина сказала:

- Вам плохо?

- Да, -ответила Катя. – Мне плохо…

- Беременной женщине плохо! – подхватил кто-то неподалеку и вызвал скорую помощь.

Рожать Кате было еще рано, но она все твердила, что ей плохо, и ее оставили в роддоме на сохранении. Катя была послушной больной, ласковой с соседками по палате, все ее любили и делились с ней фруктами и дополнительной едой. Наконец, она благополучно родила девочку, но продолжала твердить, что ей плохо. И ее продержали в роддоме еще какое-то время, сколько могли. Она все ждала, что вот-вот обнаружится муж, но муж не обнаруживался, и наступил момент, когда оставаться там больше было уже никак нельзя. И тогда Катя, выписавшись из больницы, направилась прямым ходом к своей бывшей квартирной хозяйке и сказала:

- Я никуда не уйду.

- Как это не уйдете? – воскликнула Цыплакова.

- Мне некуда идти, -сказала Катя.

- Надо думать, когда заводите детей. Мы с вами чужие люди! Почему у нас из-за вас должна голова болеть? Ну-ка, быстренько! Этак можно до любой наглости дойти! Нет жилплощади – нечего размножаться. Ну-ка, быстренько! – и Цыплакова сделала попытку выхватить у Кати из рук пакет с ребенком, но Катя держала его крепко. От толчка ребенок проснулся и отчаянно замяукал.

Цыплакова была в бордовом турецком халате, расшитом блестками, который делал ее еще больше и внушительнее, и возвышалась над Катей такой грозовой тучей. Катя же, со своим круглым, детским личиком не произносила ни звука и только прижимала к себе пакет с ребенком, так что ее тонкие пальчики от напряжения побелели. Видимо, ребенку передалось ее состояние, и он затих. Вся эта картина вдруг подействовала на Цыплакова так же, как вид пластмассового цыпленка с выеденным внутри яйцом. В другой ситуации, возможно, он не стал бы перечить жене, тем более, скорее, был пофигистом, но бессонная, нервная ночь, собственная униженность и сострадание к таким же били в нем через край. Он бросился к Цыплаковой, одной рукой обхватил за талию, оттягивая в сторону, а другой крепко сжал запястье. Цыплакова взвизгнула и отступила.

- Оставь человека! – орал в бешенстве Цыплаков. – Пусть остается здесь!

- Где? – пролепетала усмиренная Цыплакова, падая на кожаный диван.

- Здесь, здесь!

- Здесь нельзя… Здесь гостиная…

- Вот гости и будут. Подыщет себе что-нибудь, уйдет.

Так Катя у Цыплаковых осталась.

Она была тихой, неслышной. Ребенок плакал редко, да и не плакал даже, когда плакал, а как-то мяукал и тогда казалось, что в гостиной котенок. Чаще всего можно было подумать, что там вообще никого нет. В первый же вечер Цыплакова сломалась и позвала Катю ужинать. И, насмотревшись как та ест, наголодавшаяся за несколько месяцев в больнице, стала приносить ей то яблочко, то конфетку, то горсточку изюма… И было бы все тихо-мирно, и длилось сколько надо долго, если бы не разразилась катастрофа… Если бы Цыплаков не влюбился.

Дело было утром. Цыплаков, будучи с некоторого бодуна после умеренной производственной пьянки, зачем-то вышел в прихожую и там увидел крошечные ботиночки. У Цыплаковой размер ноги был приличный, у подрастающих сыновей тоже. Вид их обуви никогда не вызывал у Цыплакова никаких особенных чувств. Эти же ботиночки – лаковые, с высоким подъемом и потертыми шнурочками – его вдруг потрясли. Он поставил их на свою огромную ладонь и они уместились, оба. Чувства при этом он испытывал самые непривычные и пронзительные, и необыкновенно сладкие, как будто в душе его какие-то ангелы заиграли на своих ангельских музыкальных инструментах. С этого утра он часто приходил в прихожую, воровато оглядываясь, держал на ладони Катины ботиночки, слушал ангельскую музыку и ему даже казалось, что вместе с ботиночками он держит на ладони ее всю вместе с ее ребенком. Он подходил к закрытым дверям гостиной и, сдерживая дыхание, прислушивался к каждому шороху, к каждому движению за ними… Цыплаков стал рассеянным, сентиментальным, хуже соображал на работе и часто, очень часто просто глупо и счастливо улыбался.