Дарья Истомина - Леди мэр

И тут меня испекли!

Я почти плачу, шмыгая носом, все плывет в каком-то злом тумане. Мне гнусно, погано и даже скорбно.

И я даже не подозреваю, что именно в этот миг над моей головой уже вздымается она, заря пленительного, значит, счастья…

В приемной Лазарева еще никого. Утренняя уборщица еще утюжит казенный ковер пылесосом, помощник Аркадий аккуратно навешивает на распялочки свой модный реглан, когда в приемную обрушивается злобно-растерянный Кочет.

— Слыхал?! — шипит он еще с порога.

— Что именно я должен слышать?

— Да ты хоть что-нибудь когда-нибудь знаешь? Раззява!

— Что именно я должен знать?

— Наш Лазарев выкинул штуку! Вернулся ночью из этого Китая, и, не сказав никому ни слова, рванул в шесть утра на своей кофемолке в Сомово!

— Ну и что?

— Да ты понимаешь, к кому его понесло?

— Ну и что? Виагра ему, Захар Ильич, еще не требуется. В отличие от вас…

А я не верю своим глазам.

Я не верю своим ушам.

Я уже ничему не верю.

И вообще мне кажется, что все это: дикая трясучка, треск мотора, сияющий круг лопастей над моей головой и этот тип в кожанке и белом шлеме с радиогарнитурой — какой-то нелепый и невероятный сон.

В бесшумно несущихся по кругу лопастях вертолетика мелькает отсвет солнца, и мне кажется, что там трепещет розовыми крыльцами какой-то мотылек.

Я никогда не могла вспомнить, что у нас было в тот день. Все разлетелось в какие-то странные куски, клочья, фрагменты.

То я вижу этот похожий на увеличенную детскую игрушку ало-белый вертолет, не на колесиках, а на санных полозьях, с остекленной круглой кабинкой, похожей на стрекозиный глаз, стоящий на берегу, под нашим обрывом. В вертолетике уже сидит притихший от восторга Гришка, а какой-то очень загорелый, до черноты почти что, человек с обветренными губами и небритый, оборачивается ко мне.

И это Лазарев…

То я ору, вцепившись в привязные ремни, и небо кувыркается под нами, а вместо неба над головой — сине-зеленая земля, и пилот оборачивается ко мне, скаля в смехе зубы.

И это Лазарев.

То мы падаем косо куда-то вниз, к земле, и я зажмуриваю глаза, абсолютно уверенная, что сейчас мы грохнемся. А когда вдруг мотор умолкает и я сызнова разлепливаю ресницы, он стоит уже рядом, на земле, протягивает мне руку, и я выпрыгиваю из креслица, обхватив его мощные твердые плечи, на миг касаюсь его груди и жадно втягиваю ноздрями эту странную смесь запахов — авиабензина, моторной гари, олд-спайсовского терпкого парфюма, табаку…

И это тоже он — Алексей Лазарев.

Наверное, мне это было нужно — чтобы его не было рядом какое-то время.

Для того чтобы просто понять, как он мне нужен.

Чтобы не думать ни про какую сомовскую хрень.

Не знать, что будет завтра, через час, через секунду…

Просто — быть…

От полного обалдения на меня напал словесный понос. И я все говорила, говорила, говорила. Молола наше время в муку. И все время спохватывалась — ой, так нельзя, лучше про дело.

Помню, как я его затащила к нашим родникам. Это выше по Волге, в сосновом бору, изрезанном оврагами в слоистых каменных плитах. Главный родник — Бурлачий — бил из расщелины на высоте и звеня падал по каменным уступам и растекался где-то уже далеко внизу. От воды, которой мы лакомились из ладоней, ломило зубы.

— Холодненькая?

— Лед!

— Хороша?

— Обалдеть можно…

— Вот и мы с моей Карловной балдеем. Вы что думаете, я тут надулась, как индюшка, и жду, когда меня на трон возведут? Фигушки… Я уже мозги вывихнула, на чем городу денежек нарыть… В казне-то после Щеколдинихи только крысы ночуют. Ну вот что у меня тут есть, Алексей Палыч?

— А что у вас есть, Лизавета Юрьевна?

— Земля, воздух и вода! Это только одна точка. А их тут, вокруг Плетенихи, как маку. Не могу смотреть спокойно. Это ж не водичка дуриком круглый год в Волгу течет, а те рублики, которых ни на что не хватает. Ну так как, вытряхну я из вас хоть что-ничего, господин губернатор?

— А я-то уши развесил. Места моего детства… To-се. А вы меня сразу за глотку, Лизавета?

— А жизнь какая? Тут поскорей скважины бить надо, ставить разливочные линии. Тара — пластик. Название позабористее. Скажем, «Молодильная»? Персонально для женщин. Или какая-нибудь «Бурлацкая», «Опохмельная»… Для мужиков. На этих источниках бурлаки всегда привал делали. Рекламу крутануть… и на Москву… Дело?

— Дело.

— Только вы это… Если можно… Без ваших согласований, комиссий… Не так, как с дедовым музеем…

— Уела все-таки.