Дарья Истомина - Леди мэр

Туманский поднимается и отряхивает грязные коленки платком.

— Вы тоже мужчина.

— Я не мужчина, я сотрудник милиции… при исполнении.

— Ну и что ты тут исполняешь, служба?

— Восемь звонков от соседей… от этого балдежа… документики попрошу.

Сим-Сим фыркает:

— Зачем? Я Туманский.

— Ого! Тот самый?

— Очевидно, тот.

— Тогда извините. Как бы имеете право. А что же это вы тут, вот так вот. А Лизавета Юрьевна там? Вот так вот…

— Слушай… Ну не в службу, а в дружбу… Не видел ты меня… Не было меня здесь… Ну ты же сам мужик… Понимаешь?

— Понимаю.

Туманский, похлопав его по плечу, быстро уходит, почти убегает, проламываясь сквозь заросли и волоча за собой по земле плащ.

— Ну, блин… Да ни хрена я уже не понимаю.

Между прочим, про посещение меня Сим-Симом я ни фига не ведала с полгода. И только потом раскололся Серега Лыков, и кое-что я выковыряла из Кузьмы.

Уже светает, когда сонный Чичерюкин пьет кофе, стоя с термосом в руках близ «Волги», и разглядывает, как, держась слишком прямо, к нему тащит себя помятый, хорошо выпивший Туманский, без «бабочки», в расстегнутой манишке.

— Так… — вздыхает Кузьма. — А где плащ?

— Плащ? А черт его знает. Забыл где-то. Может быть, в буфете… На их вонючем вокзале!

— Свиделись?

— Частично.

— Как это?

— Я ее видел. Она меня нет. И правильно, что «нет»! Слушай, она ликует! Без меня… Она эту свою поганую свободу как хванчкару пьет! Без меня! У нее тут вечный праздник! Без меня! День-ночь — для нее все неважно! Костры горят, музыка играет, нагие девы! Наяды кривоногие… И сатир… с фонариком…

— Какой еще сатир, Сеня?

— Это уже не имеет значения. Здесь для меня все больше не имеет никакого значения.

— Ну и зачем ты гнал меня сюда?

— Не знаю. Поехали!

— Да будет тебе. Ну давай-ка. Хлебни кофейку — и к ней.

— Я не в форме.

— Да она тебя во всех формах видела!

— Нет!

— А по-моему, ты просто струхнул. Боишься услышать от нее «никогда».

— Едем!

— Куда? Протри зенки: дорога занята.

Туманский оборачивается и видит, что по совершенно безлюдной по рассветному утру площади протекает мимо памятника Ленину здоровенное стадо коров, которых гонит пастух на лошади.

— Что это? — тупо взирает Сим-Сим.

— Коровки.

— На бойню?

— На луга… За молочком, Сеня. Для всего трудового народа. Еще держат… В слободках…

Семен Семеныч злорадно хохочет:

— Вот! Вот ее настоящее место! В навозе! Среди коров! И — под сенью Ильича!

Туманский дурашливо салютует памятнику по-пионерски. Чичерюкин отворяет заднюю дверцу и отправляет его отсыпаться на сиденье. Хочет сесть за баранку, но оборачивается на невнятный шум скандала. Это распатланная по-утреннему Горохова поодаль сдирает с тумбы листовки с моим фейсом и топчет их, что-то вопя Зиновию, что стоит у своей «тойоты», поеживаясь от утренней свежести. Зиновий нехотя начинает собирать листовки, кое-где белеющие на площади, из тех, что мы разбросали, возвращаясь со станции.

Кузьма, приглядевшись, поднимает из-под колеса листовку, разглаживает ее и озадаченно рассматривает мой портрет.

Самое идиотское в этом приезде Туманского было то, что он впервые всерьез напугал и заставил пошевеливаться Максимыча. То есть Щеколдина-деда. По известной пословице «Пуганая ворона куста боится». Конечно, на ворону Фрол Максимыч похож не был. Он был похож на потертого филина. Возможно, в нем было нечто даже от Змея Горыныча, что начинала различать даже я.

Но из этой дурацкой истории с Туманским для меня проистекли самые крупные неприятности…

Для майора Лыкова тоже.

С утра дед со своей клюкой уже в отделении у Сереги, то есть у Сергея Петровича.

Непроспавшийся Лыков дует квас из холодильника. Реанимируется. Максимыч не без интереса разглядывает плакат «Их разыскивает милиция» над майорским столом.

…— Кваску хошь, Максимыч?

— Не хошь, Серега, не хошь.

— Напрасно. С хреном… я им в жару только и оттягиваюсь. Я в области на инструктаже был. Там один из наших в Штатах побывал… по обмену. И ты представляешь, там у них на каждого шерифа — кондиционер с поддувом…

— Ты мне кондиционерами мозги не засирай, шериф. Мне достоверно доложено — приезжал этой ночью к своей сучке с Москвы сам Туманский.

— Исключено. Мои нигде его не зафиксировали.

— Мои зафиксировали. Он в гадюшнике на вокзале гульнул. Что-то не так ему подали, так он как начал орать, что наведет тут порядок. Вел себя так… будто уже всему тут хозяин!