Дарья Истомина - Леди мэр

— Это тебе показалось, что без меня, Прасковья Никитична. Без меня ничего тут не бывает и не будет… Никогда… А то, что вы перед этой писюшкой прогнулись, — это ваше личное дело. Я сильно смеялся.

Нефтелысик дергает щекой:

— Смешно тебе, значит? А между прочим, она лично под себя ни копейки не подгребла. Мы же видим.

— Слушай! Со мной люди здороваться стали! Правда! Раньше мимо смотрели, а теперь даже дети кричат: «Здравствуй, Гоги!»

— Я тебе и «Прощай, Гоги!» сказать могу… И завтра твоя забегаловка будет называться не «У Гоги», а «У Ахмета», а может быть, даже «У Джона»… Хочешь?

— Не хочу!

— Что ж делать-то? Мужики? Ну мужики вы или не мужики? Этому когда-нибудь конец будет?

— Не будет, мадам Шкаликова, не будет.

— Слушай, Максимыч, такие башли… Их же собрать надо.

— Не пудри мне мозги, Гоги. Они все хорошо поняли, зачем и куда их приглашают мои мальчики.

Шкаликова поднимается, вынимает из сумочки толстенную пачку купюр. Швыряет в чемоданчик.

— Пусть подавится! Все никак не нажрется… Крокодил!

Серафима делает пометку в блокнотике.

— Следующий.

А Серега Лыков уже выбирается из «жигуля». Ленчик удивляется:

— Сергей Петрович, у них же только началось…

— Как началось, так и кончится… Все как всегда…

Через пару часов Лыков уже в Москве, в Марьиной Роще, у Дениса Касаткина.

Пловец густо небрит, в старой обвисшей тельняшке, в комнате стоит стойкий запах перегара и курева. Штора на окне оборвалась, но ее никто и не думает подвесить.

Стол заставлен немытой посудой с остатками закусок. Вся стена сплошь заклеена детскими рисунками.

— Я не понимаю, чего ты от меня добиваешься, милиции майор, — зло смотрит на Лыкова Касаткин.

— Уже не майор. Тем более милиции, — замечает хладнокровно Лыков. — С чего я и тут…

— Какое совпадение! Меня тоже выкинули в резерв… Турнули, если честно… Я, видишь ли, не имел права… С использованием огнестрельного… И вообще нарушил все, что только можно и чего нельзя… Включая ношение формы…

— Может, и не имел. Только как его было не использовать? Я тебя понимаю.

— Оставь ты меня в покое. У вас же там… прокуроры есть… суды… для штатских… Вот они пусть и судят.

— Те суды его не возьмут. Выкрутится. А суд будет. Только наш суд, специальный… Я там и местечко хорошее присмотрел… Подальше от города… Там на берегу пароходик такой брошенный… Называется «Клара Цеткин». Была еще «Роза Люксембург», но та уже утонула.

— Ты что, не видишь? Дундук! Я же весь в поминках… Никак не отойду…

— Я не против… Поминай… Только там у нас, кажется, еще не одни поминки на подходе, включая Лизавету.

— А вот это вообще… ни к чему… Ни к чему все это… Все! Проваливай!

Лыков поднимается, взяв со стула, надевает свой служебный плащ без погон, штатскую кепку.

— Ладно, обойдемся, — кашляет в кулак Серега. — Видать, и за Людмилу твою, супругу безвременно утопленную, и дочку Машеньку не тебе этой твари счет предъявлять, а нам. Ничего, предъявим… Прости уж… За беспокойство…

Серега идет из гостиной, цепляясь ногами за пустые бутылки, которые катаются по паркету.

— Не уходи, майор… постой… — вдруг хрипло говорит Касаткин. — Только… не уходи…

Свобода ко мне приходит нежданно-негаданно.

Как говорится, от фонаря…

Так что я еще долго не понимаю, что это она и есть — свобода. На рассвете в камере меня будит все та же юная прапорщица.

— Басаргина, на выход.

— Куда еще?

— С вещами.

— Что они еще придумали?! Никуда я отсюда не уйду!

Надзирательница смотрит мимо меня абсолютно пустыми глазами.

— Давай-давай…

Потом отбирает у меня узелок и пристегивает к себе наручниками.

— С левой ноги… Арш!

Мы с нею долго маршируем какими-то коридорами, потом оказываемся во дворе. Перед тем же фургончиком, на котором меня притаранили из Сомова. Запихивают в тот же стоячий «пенал».

И мы выезжаем.

В полуокошко ни фига не видно, кроме одного — кузов фургончика абсолютно пуст.

Мы едем долго.

Часа три, не меньше. Я только отмечаю по звуку мотора и потряхиванию — это, кажется, асфальт. А вот это трясет как на проселке.

Губы пересохли, и хочется пить.

Мне как-то уже все одно, куда меня везут. Лишь бы скорей кончилась эта мука. Ноги онемели как деревяшки, и хочется в сортир.

Наконец мы проезжаем еще какие-то ворота. И останавливаемся. Я прислушиваюсь. Где-то неподалеку ржет лошадь. Морозно пахнет свежей хвоей.