Дарья Истомина - Леди мэр

Гаша выносит на подносике рюмку наливки.

— Прими… С приездом…

Зюнька не глядя пьет, закусывает снежком и сплевывает:

— Вот оно как у вас тут все повернулось.

— Да уж повернулось, Зиновий, повернулось.

— Ну ладно… Спасибо тебе, Агриппина Ивановна, но Григория я у тебя заберу. У меня же своя хата есть. Сегодня же… сейчас…

— Не гони коней-то… Вот как раз сегодня и не надо, Зюня. Ты видишь, какой он? У него вся эта радость слезами кончится, ревом… Я же детей знаю. А я ему потихонечку… валерьяночки… Травок с медом… Он и не заметит, как заснет. Да и тебе, знаешь, хоть помыться надо… Что это ты как хыппи!

— Ну, тогда я к мутер… Мутер все-таки.

— И то дело, Зиновий. И то дело.

Погост уже завален снегом, мотоцикл буксует, и к могиле Маргариты Федоровны Зюнька добирается пешком, загребая снег унтами.

— Ну здравствуй, мам… — говорит он тихо.

Отчищает фотографию на кресте от наледи, стоит долго, свесив нестриженую лохмато-ржаную башку.

Потом он направляется, буровя заносы мотоциклом, к своему дому. У подъезда уже приплясывает Серега Лыков, в рыбацких сапогах и брезентовке, с подмороженной рыбой на кукане, у ног его стоит магазинная упаковка с бутылками.

— А я с катера сваливаюсь! А мне Ленчик говорит — он! — орет Лыков. — А я говорю — не может быть… Ну, блин… Хоть какой — а праздник!

В праздник они врубаются всерьез и надолго.

И пока Лыков готовит рыбу, Зюнька лезет в ванну. Воодушевленный Серега отсылает всполошенных соседок в лавки за хлебом и прочим из съестного. Соленое в банках они притаскивают из дворовых погребов свое.

Через часок расплавившиеся от взаимоприязни мужики покачиваются за столом: отставной мент босой, потому как снял рыбацкие бахилы и водрузил их на комод, чтобы не пачкать полы: Зиновий в банном халате кричащей расцветки, в желтых и алых пальмах и лианах, надетом на голое тело. Они уже входят в стадию полной и вдумчивой растроганности.

— Ты человек, Серега.

— Не будем об этом.

— Будем… Сколько я тебе звонил?

— Не помню.

— Три раза. И ты прикрыл меня своей грудью. И ни разу, никому, ничего… Даже в намеке… Ни друзьям, ни врагам… Потому как я… всех моих жутко боялся. И такого человека, можно сказать — мента от Бога, эти гниды лишили…

— Не будем об этом.

— Будем, потому что они не только у тебя мечту отобрали… Они у меня мечту отобрали… Знаешь, как я надеялся… Пошлют, наконец, в Америку на стажировку не этих петюнчиков-лизунчиков из области, а нормального мента… И въедешь ты во вверенный тебе город Сомово… на потрясном полицейском «харлее», на таком бизоне на триста лошадиных сил… Как тебе?

— Не говори…

— Кольт слева, кольт справа, сапожки со шпорами, шляпа — во! С ведро! И вот тут вот… на груди… она…

— Звезда?

— Точно! Шериф Сергей Петрович Лыков прибыл к месту службы для охраны жизни, чести, достоинства и имущества законопослушных граждан… Ну, за тебя, Лыков?

— Не надо… Больно слишком…

— Понимаю… Прости… Тогда за что?

— Ты знаешь, в чьем халате сидишь? В гороховском. Ирка, видно, забыла, когда сматывалась отсюда.

— Да? Точно… Ее… Жуткий халат… В таком, по-моему, только попугаи ходят… Не ближе чем в Бразилии… — Нюхает рукав. — Точно, она этой дрянью всегда одеколонилась.

— Она совершила высший подвиг, на который только способна русская женщина… Она избавила тебя от себя!

— Ты прав… Тогда за благородный подвиг Ираиды Анатольевны Гороховой?

— Стоя?

— Но она же дама!

— За нее, Зиновий Семеныч… Стоя!

Они торжественно поднимаются, чокаются и пьют.

А в Зюнькином дворе, под сыплющимся снегом, рядом с его мотоциклом сидит на скамейке Серафима, закутанная в свои чернобурки до пят. Странно тихая и задумчивая.

Потому как ничто и никто в Сомове не появляется незамеченным.

Степан Иваныч торопится к подъезду, таща пакет с кефиром и батоном.

Она окликает его негромко:

— Степан.

— Ты что здесь делаешь, Сим?

— Не надо тебе туда… Там Зюнька с Лыковым керосинят…

— Вернулся?

— Ну? Я вот все думаю… И долго ты будешь на Зюнькиной хате постоем стоять?

— Слушай, Сима, какое тебе до этого дело? И оставь ты меня, бога ради, наконец в покое.

— Да мне на тебя плевать, Степа. Мне Кыську жалко. Она там без тебя извелась вся, аж почернела. Может, пожалеем дочку? Ну хотя бы вид ради нее ты сделать можешь? Что у нас с тобой все в порядке…

— А ты сможешь?

— Запросто. Сколько людей так живут — и ничего.