Дарья Истомина - Леди мэр

— Нет, Сима, я так не смогу. Да и не хочу больше. И не буду.

— Нудный ты, Степа. Ну сам не живешь, так другим не мешай! Ладно, сегодня не буду… А иди-ка ты, Степан Иваныч, все-таки хоть на сегодня домой. Кыське скажи — пусть стол накрывает. Он и ей не чужой… Братик… Хотя и двоюродный… Да и я ему тоже не пришлая. Пусть Кристина из морозилки все вытряхивает, а я постараюсь его от Лыкова отодрать. Привезу на пир! Никуда он у меня не денется.

— Крутишь ты чего-то? А?

— Это мои дела, Степан, мои.

Степан Иваныч пожимает плечами. Такой свою Симу никогда не видел. Неуверенную. Будто боится чего-то.

А на Зюнькиной хате дружки, разлегшись рядышком на диване, ловят полный кайф.

— А что ты чувствовал, Зиновий, когда смылся? Можешь не темнить. Я знаю. Это ты только из-за Лизаветы…

— Поначалу, конечно, когда из нашего зоопарка дернул, перепугался до смерти, Серега. Что я делаю? Что со мной сделают? А потом радость была… Аж до визга! Хочу — налево, хочу — направо… Бабки добыл…

— Как?

— Мне на двадцать пять лет мутер часы дарила. Между прочим, настоящий «роллекс», номерной. Я их толкнул — и вперед. Лишь бы подальше… Валдай… Урал… Байкал… Кандалакша… Представляешь, даже тюленей видел… Аж на Каспии…

— Ничего себе!

— Вот там я в первый раз засомневался… На фиг мне эти тюлени? Куда несусь? Зачем? К кому? В конце каждой дороги дом должен быть. Свой дом. А в этом доме Гришка.

— За Гришку? Я ведь его тоже с горшка снимал.

— За Григория Зиновьевича? Стоя?

— За такого мужика? Только стоя!

Встают, идут к столу, торжественно чокаются, пьют. После чего и закусывают. Зиновий морщится, трогая шею.

— А тут в конце лета приложился я здорово… Снесло меня в дождь с бетонки… Как намыленная была. С колесами ничего, а у меня — шею свернул, с ребрами что-то, дыхалку забило… Подобрали меня какие-то мужики и засунули в ближнюю санчасть, на железнодорожной сортировке… Вонища, грохот, тоска… Во тут меня и достало, Серега.

— Больно было?

— Да я не об этом… Лежу… Считаю… Дни считаю… Думаю… Сегодня, скажем, пятница? Значит, завтра выходной. Пошла уже с вечера у нас расслабуха, народ по набережной гуляет… А?

— Точно.

— Артур Адамыч свой хор на публику вывел… «Из-за острова на стрежень…»

— Точно.

— Серега Лыков со своими ментами втихую пиво пьет, а может, и не только пиво.

— Вот это уж точно.

— На Волге бакены включились, в порту на кранах огонечки, а из-под моста по черной-черной воде пассажирским рейсом Астрахань — Москва выплывает белый-белый… «Федор Достоевский»… И гудит… У-у-у…

— Нет, это «Гагарин» так гудит, а «Федор» вот так… О-о-о…

— О-о-о… — дует в кулак Зюнька.

— У-у-у… — гудит Лыков.

Они хохочут, как маленькие.

— Ведь лепота… Рай небесный…

— Рай, Зюнь, рай…

— Тогда с чего в нашем раю мы с тобой в такой заднице сидим? Почему позволяем из себя бобиков делать?! А вот из Лизаветы никто не смог бобика сделать! И она не позволяла!

— Мамочки мои! Опять про нее! Не надоело?

Они озираются недоуменно и обнаруживают, что в дверях стоит в шубе нараспашку насмешливая Серафима.

— С приездом, Зиновий Семеныч. Заждалися вас. Можно сказать, вся семейка изрыдалась…

— Во! Уже вынюхала… Что значит — Щеколдина!

— А ты помолчи, Лыков. Сам себя с головы до ног обделал — так теперь на других не вали. Давай, кончай тут булькать с ним, Зиновий, ко мне пошли… Там Кыська вся трепещет… И вообще все свои…

— Ты ему лучше скажи, где дед ваш отсиживается, где вы его прячете, Фрол Максимыча, и как он теперь с Зиновием будет? Амнистирует? Или тоже шилом под ухо?

— Серега… Лыков… — бормочет виновато Зиновий. — Ну не чужая же мне Серафима… Кристина опять же… Куда денешься? Может, мы того? Без тебя потолкуем?

— Ну и мудак…

Лыков, сплюнув, снимает с комода свои сапоги и босиком ушлепывает прочь.

Только дверь грохает как из гаубицы.

— Замиряться тебе пора с дедушкой, племянничек, — серьезно говорит Серафима. — Я понимаю, нагадил ты на нас выше крыши… Только куда нам друг от дружки деваться? Некуда.

— А где он? Ты что? Знаешь?

— Знаю или не знаю… Только будет он скоро в Сомове. Так уж вышло… что город без него не город, что он без города — не человек… Так что ты поласковее с дедом, Зиновий… ну, старенький… Все тут не по его теперь… Злится… Но ему-то доживать, а нам с тобой жить. Одни мы с тобой… Ну почти одни. Тем более я сама мать. У меня о Кыське голова болит.

— У меня она с детства болит. Ну почему у нас, Щеколдиных, все не так, как у людей должно быть? С деда, что ли, пошло? Или до него еще кто-то был, кто нас этой пакостью зарядил?