Дарья Истомина - Леди мэр

А пожилой в два шага достигает стойки и почти незаметно, но мощным ударом под дых заставляет сынка скорчиться.

— Пьет, засранец, — улыбаясь, говорит он Касаткину. — Ну сил больше нет воспитывать. Не знаю, что он тут вам намолол…

— Да знаешь ты, знаешь, — тихо говорит Касаткин и выплескивает свою нетронутую водку ему в глаза. И когда тот невольно вскидывает руки, чтобы протереть их, двойным ударом в челюсть и печень заставляет его рухнуть. Картежники с диким матом без раздумий кидаются на него. Касаткин, выдернув из-за пояса сзади пистолет, стреляет им под ноги.

— Назад! Лежать! Всем! Руки на голову!

Но папашечка, видно, ловил пули не раз в своей многотрудной жизни, потому как, своротив всем телом стойку, выдергивает из кассового ящика «тэтэшник» и лупит в Касаткина, еще не понимая, что уже мертв, потому как незваный гость, перекатившись по полу, стреляет в него снизу, долго и неостановимо, пока в магазине не оканчиваются патроны. И сам не замечает, что из «тэтэшника» ему зацепило череп.

Я выскакиваю из чулана, оттолкнув кого-то, вижу залитое кровью со лба лицо Касаткина. И ору отчаянно.

— Вам-то какого черта здесь нужно?! — сидя на полу, спрашивает он.

— Кто-нибудь вызовет «скорую»?!

Тля с разлива выбирается из-под стойки. Озирается недоуменно:

— А Юрка где же? Юрка?!

Из-за двери в чулан неспешно выходит дорожная фея. Она как-то виновато улыбается, зажимая что-то обеими руками на животе. И удивленно говорит мне:

— Течет… Все время течет… Юрик… Он меня ножом… Ножом… И совсем не больно… Совсем нет…

Подхватить ее я не успеваю, и она падает навзничь, стукаясь громко затылком о грязный заплеванный пол.

И только тут я замечаю, что Касаткина в зале уже нет.

Через секунду я понимаю, что бегу в сторону Волги. А далеко впереди бежит Касаткин, сбрасывающий на ходу обувь и одежду. До тельняшки и черных брюк.

— Касаткин! — ору я. — Миленький! Не надо-о-о…

Но он уже мощно отталкивается на вершине обрыва и исчезает за его закраиной.

Когда я добегаю, на поверхности омута даже кругов нету. Просто черная спокойная непроницаемая вода. Я остолбенело смотрю на нее, а двое карьерщиков, добежавшие за мной первыми, тяжело и молча дышат.

— Господи! Сколько же можно ждать? Что он там делает? Долго же… Так не бывает! — отчаянно бормочу я.

— А может, уже ничего не делает. Может, головой навернулся. Там железяк — видимо-невидимо… А течение какое…

— А может, судорога: вода-то уже жидкий лед. Нет, спасателей звать надо.

— Какие тут спасатели?

— Господи! Да вон же он… Там!

Совсем в другом месте, вдали от нас, ниже по течению, стоит, покачиваясь и закрыв окровавленное лицо руками, мокрый Касаткин. Он опускает руки и хрипло кричит:

— Там же темно… Я ничего не вижу… Там пусто… Там ничего нет… Ничего!!

Ввечеру Касаткин с забинтованной головой лежит на дедовом диване в полудремоте. Над ним возится Лохматое, делая укол в вену. Я стою у двери. Совершенно оцепенелая.

— Черепушка всегда сильно кровит, — деловито говорит Николаша. — Так что это не страшно. Пулей только маковка оцарапана… И плешка без волос останется… А вот остальное…

— Что остальное, Лохматик?

— Там глубоко?

— Очень. Черная дыра. Из нее уже лет сто песок сосут.

— Сколько он под водой пробыл?

— Не знаю. Много, очень много. Я не знала, что так бывает.

— Ну и дыхалка у мужика! Я переохлаждения боюсь… Как бы он с ходу в плеврит не влетел… Ну а главное, Лиза, он просто на последнем пределе. Не понимаю, как он еще себя в узде держал? Но вообще-то, может, не стоило?

— Что — не стоило?

— Тебе его к себе в дом привозить?

— Это чтобы он там один в вонючем номере валялся?

— Ну почему же в номере? У меня есть очень приличная палата. Я же тебя в ней держал.

— Палата — она и есть палата, а дом — он и есть дом.

— Если что, звони мне сразу.

— Конечно.

Лохматов с любопытством смотрит на меня.

— Слушай, Лыков говорит, что он там такое устроил… Филиал приличного кладбища… Какие-то спецследователи, даже военные, аж из Москвы налетели… до сих пор разбираются. Ты видела это?

— Да.

— Страшно?

— Это было его право, Николаша. Это из-за меня все. Там, под водой, я должна быть, а не они. Я, понимаешь?

— Да говорил что-то Лыков… А откуда он взялся? Кто он такой, Лизавета?

— Спроси чего полегче.

В кухне Кристина моет посуду, на столе нетронутая Гришкина кашка, какие-то толстые оладьи. Вскрытый пакет магазинного молока. Это после парного-то, Красулькиного?