Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

— Сочтешься?

— Я торчу ему несколько тысяч, — сказал Джо и спешно прибавил: — Но получу эту поставку — и легко сочтусь, и навсегда выйду из наркоты. Ты, кстати, прав. Всегда был прав насчет наркоты. С ней слишком рискованно. Это мое последнее дело. Сочтусь — и на выход.

Долгое время Элефанти молча буравил Пека взглядом.

— Брось, Томми, — умолял Пек. — По старой памяти. Ты не принял ни одной чертовой поставки за полгода. Ни одной. А я отвалю тебе восемь косарей. Всего делов на час. Один сраный час. Прямиком с борта, в док и дальше по маршруту. Не надо разгружать шины, ничего такого. Просто берешь товар и кабанчиком ко мне. Один час. И я отстану. Один час. Ворочая сигареты, ты столько за месяц не заработаешь.

Элефанти нервно побарабанил по крыше машины. ГТО рокотал, дрожал, и Элефанти чувствовал, как вместе с машиной дрожит и его решимость. «Всего час, — думал он, — чтобы рискнуть всем». На словах-то просто. Но потом он мысленно пробежался по всему сценарию. Если это дерьмо из Ливана, то прибудет на корабле, наверняка из Бразилии или Турции. А значит, нужен катер, потому что грузовой корабль не бросит якорь в Козе. Воды здесь достаточно глубокие, но в Бруклин заходят только баржи, а значит, наверняка придется выбираться на скоростном катере на середину гавани со стороны Джерси, чтобы подстраховаться. Значит, придется проскальзывать мимо береговой охраны на этой стороне, принимать груз посреди гавани, мчать обратно на берег, передавать товар в неприметную машину, которую наверняка придется угнать, и перевезти туда, куда попросит Джо Пек. Зная, что федералы нынче повсюду, Слон допускал, что они следят за парадной дверью Пека, тогда как семья Горвино, раз он им задолжал, — за задней. Не нравилось ему это.

— Проси Рэя с Кони-Айленда.

Пек наконец вспыхнул. Яростно хлобыстнул кулаком по баранке.

— Да что ж ты за гребаный друг такой?!

Верхние зубы встретились с нижней губой, когда Элефанти ощутил, как на него опускается жуткая тишина. День, только что полный надежд и обещаний, день приятной поездки в Бронкс, чтобы обсудить возможное сокровище, испорчен. Даже если так называемое сокровище — плод фантазии старого ирландского афериста, который наверняка дует в уши, сама попытка докопаться до сути сулила отдых от рутины его безвыходной и никчемной жизни. Теперь из дня ушла легкость. Взамен внутри расползалось знакомое возмущение, словно черная пленка нефти, и накатывало молчание. Не гнев, неуправляемый и беспримесный, а скорее холодная злоба, будившая в Слоне ужасную неудержимую решимость покончить с проблемами с теми скоростью и бесповоротностью, что пугали даже самых отпетых гангстеров семьи Горвино. Мамка говорила, что это в нем просыпается генуэзец, потому что генуэзцы учились жить несчастными и перли вперед, несмотря ни на что, — просто доводили все до конца, решали проблемы, упрямо гнули свое, пока не завершали дело. Таковы генуэзцы, говорила она, с древних времен Цезаря. Он ездил с родителями в Геную и сам видел этот город с унылыми изнуряющими холмами, жуткими древними серыми зданиями, непрошибаемыми каменными стенами, ненастной промозглой погодой и залитыми дождем убогими мостовыми из кирпича и камня, он видел несчастные души, которые ходят узкими кругами — из дома на работу и обратно домой, — проходят мимо друг друга с поджатыми губами, бледные, никогда не улыбаются, невозмутимо топают по тесным сырым улочкам, и холодное море плещет на тротуары и даже на них, а они не замечают, пока запах вонючей морской воды и ближайших рыбных хозяйств въедается в их одежду, в их жалкие домишки, в их шторы и даже в их еду, а людям все нипочем, шлепают себе с мрачным упорством, как роботы, смирившись со своей участью несчастных сукиных детей в тени счастливой Ниццы во Франции, что к западу, под солнечным презрением их нищих смуглых родственничков к югу, во Флоренции и Сицилии, которые хохочут, как пляшущие негры, вполне довольные своей ролью черных эфиопов Европы, в то время как улыбчивые кузены на Средиземном море — французы — загорают топлес на живописных берегах Ривьеры. А вкалывающие безрадостные генуэзцы все это время угрюмо маршируют и жрут свою гребаную фокаччу. Никто не ценит генуэзскую фокаччу, кроме генуэзцев. «Лучший хлеб в мире, — говаривал его отец, — это из-за сыра». Элефанти однажды ее попробовал и тогда понял, отчего генуэзцы такие неприкаянные: потому что жизнь — ничто в сравнении с умопомрачительным вкусом генуэзской еды; стоит им попробовать еду, как со всеми делами жизни, какими бы то ни было — любовью, сном, ожиданием автобуса, толкучкой в продуктовом магазине, убийствами — нужно расправиться побыстрей, чтобы добраться до еды, и расправлялись генуэзцы с таким немым упорством, с такими решимостью и скоростью, что встать у них на пути — как пытаться выстоять перед ураганом. Христофор Колумб, отмечала мать, был генуэзцем, который искал не Америку. Специи он искал. Еду. Настоящий генуэзец, говорила она, скорее повесится, чем даст кому-нибудь испортить одну-две мелочи в жизни, что дарят какое-никакое облегчение от тягот сего дьявольского мира.