Синтия Д'Апри Суини - Гнездо [litres]

Он швырнул рукопись на стол, и пара страниц медленно спланировала на пол. Он наступил на одну, разорвав ее пяткой.

– Она делает вид, что это не рассказ об Арчи – назвала героя по-другому, – но это он. Он о том, что было прошлым летом, и черта с два она его напечатает.

– Ты с ней говорил?

– Нет, еще нет. Я не уверен, что вообще теперь захочу с ней разговаривать.

– Сделай глубокий вдох и притормози, – сказала Стефани.

Она отодвинула стул и махнула Лео, чтобы сел. Он сел, яростно потер голову руками и громко застонал. Его немытые волосы торчали в разные стороны, суточная щетина затемняла нижнюю часть лица, глаза были красные, а взгляд – по-прежнему безумный.

– Может быть, просто нужно, чтобы она поняла, как тебя это расстраивает. Может быть, рассказ можно исправить. Она же прозу пишет, в конце концов. Это всего один рассказ…

– Он даже не закончен.

– Хорошо, это черновик. Так даже лучше. Давай решать проблемы по одной.

Ей удалось немного успокоить Лео и в конце концов уговорить его подняться наверх – принять душ и переодеться, пока она закажет еду. Она заверила его, что, когда он спустится, они решат, как поговорить с Беа, про которую много что можно сказать, но она уж точно не жестокая и не злая.

Стефани вспомнила разговор с Беа по телефону и пожалела, что тогда не знала всего этого. Она могла бы как-то ей помешать, предупредить, что Лео это не понравится. Черт. С объявлением придется повременить. Сегодня не тот день, чтобы говорить с Лео об отцовстве, он и так уже чувствует себя загнанным в угол и впадает в паранойю, считает, что его ударили исподтишка.

Стефани раздраженно начала перебирать меню ресторанов, доставлявших еду. Она терпеть это не могла, эта часть отношений вечно подталкивала ее уйти – та часть, когда чья-то беда, или ожидания, или нужда просачивались в ее тщательно прописанный мир. Как же это тягостно, чужая жизнь. Она любила Лео, правда . Она любила его очень по-разному в разные периоды их жизни, и она правда хотела, чтобы то, что между ними происходило сейчас – чем бы это ни было, – продолжилось. Наверное. Но она постоянно возвращалась вот к чему: ей было настолько лучше одной; одной у нее лучше получалось. Она вела намеренно уединенную жизнь, и если временами к ней подкрадывалось одиночество, она знала, как выбраться из этой рытвины. Или – даже лучше – как погрузиться в нее и принять свойственные ей удобства.

С одной стороны, она понимала, что Лео на самом деле никогда не изменится. С другой – осознавала, что Лео что-то испортил в ее жизни. Она не хотела принимать добровольное неведение, которого могла потребовать жизнь с Лео, но ее не устроило бы и ничто меньшее, чем тот подъем, то волнение, которое она чувствовала с ним рядом. Она была открыта любви, но лучше всего у нее получалось заботиться о собственном счастье; чужое тянуло ее на дно.

Она осознавала (абстрактно, ясное дело), что родительство – это как раз постоянная ответственность за чужое счастье, и только; день за днем, возможно, всю оставшуюся жизнь, – но в этом случае все должно было быть несколько иначе. Не могло же оно быть таким же, как чувство, что отвечаешь за другого взрослого, который явился на праздник, полный уже готовых надежд, привычек и намерений. Стефани и ее любовники всегда умудрялись разрушить то, что строили вдвоем. Она никогда не понимала, как подпитывать растущую привязанность; в итоге та всегда иссякала. Она знала, что родители и дети могут разбить друг другу сердце, но это ведь должно быть сложнее, правда?

Стефани нагнулась, подняла с пола разорванную страницу и положила ее к остальным, раскиданным по столу. Собрала листы, сложила их по порядку. Села и стала читать с самого начала.

После душа Лео стало получше. Он пустил настолько горячую воду, насколько мог выдержать, и, стоя в ванной Стефани, вытирая запотевшее зеркало, разглядывал свою здоровую розовую кожу. В клинике он похудел, и пробежки тоже давали себя знать. Он себя не запускал, определенно. Вытираясь, он понял, что Стефани внизу, скорее всего, читает. Хорошо. Так было легче, чем излагать ей – своими словами – подробности аварии и ее последствия. Стефани разберется, что с этим делать; она профи, она знает, как сказать человеку, что его работу нужно подвергнуть эвтаназии – она постоянно это говорит, – и она поможет похоронить рассказ Беа.

Лео не напрягаясь мог составить список людей, начиная с Нэйтана Чаудбери, которые прямо-таки с восторгом напишут оскорбительное разоблачение о его аварии, о дрочке в машине, о бедной официантке из Бронкса, ковыляющей на одной ноге. (Они забудут сказать или как-то преуменьшат то, что он сделал ее миллионершей.) Он так и видел иллюстрации к такой статье, старую картинку, где он был изображен Королем Тараканов. Господи. Не для того он столько прошел – вынес клинику, оставался, черт возьми, чистым, защищал и старательно скрывал свои сбережения, – чтобы теперь привлечь столько ненужного внимания. Или оказаться посмешищем Нью-Йорка, чтобы на него показывали и шептались каждый раз, как он заходит в помещение, стать самой расшаренной статьей на «Гаукере» . Он не мог позволить, чтобы это над ним висело, когда пытается договариваться о встречах. Стефани должна ему помочь по-быстрому все это закопать.