Рои Хен - Души [litres]

Гавриэль. Я не помню. Ты говоришь, и я вдруг понимаю. Это как волшебство.

Джимуль. Это не волшебство. Это наша жизнь.

Гавриэль. Поцелуй на прощанье?

Джимуль. Поцелуй брата и сестры.

Гавриэль. Так вот? В щечку? А когда ты подставишь мне губы?

Джимуль. В следующем воплощении.

Гавриэль тянется взять зоху , свой черный сюртук, но я достаю его раньше и с улыбкой помогаю ему надеть. Он поворачивается ко мне спиной в горестном танце, вызывающем у меня отвращение, продевает правую руку в правый рукав. Левую руку у него уже не получается поднять. Он падает, обрушиваясь мне на руки, – руки, готовые его принять. Его взгляд полон изумления и бессилия.

Он задыхается, как если бы ему в горло заползла мышь. Его глаза широко открываются и закатываются, изо рта идет пена. Я руками сжимаю ему челюсти, принуждая его проглотить свою рвоту. Ни единой капельки ты здесь не уронишь, сударь мой Гавриэль. Я делаю это от любви. Только от любви.

Я волоку его на ковер. Он хрипит. Сердце его еще бьется. Поутру я сказала, что готова сдаться без всяких условий. Солгала. Было условие. Условие было таково: я сдамся, если будет кому сдаваться. Однако покоритель намеревался извратить божественный план, по которому нас вернули сюда вместе. Покоритель намеревался уехать со своей женой. Покоритель вовсе не намеревался принудить меня к сдаче.

Кузнец Амрам Хаддад страдает всякими хворобами, тяжелыми головокружениями, болью в костях, обильной мокротой. От всего этого он держит в доме порошки и отвары. Если взять с ноготок, то облегчение обеспечено, однако если набрать много порошков и насыпать их в медный чайник с доброй толикой мяты и обильно подсластить сахаром, а потом наливать чай в старый стеклянный стакан, утративший былую прозрачность, темной ночью при свете свечей и подать мужчине, спешащему к жене…

Джимуль. У тебя больше не разболится зуб, хайати [109].

Говорят, лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать. Но порой одно слово стоит тысячи картинок. И как только взойдет солнце, слово это прозвучит неоднократно: “отравлен”.

“Отравлен”, – скажет врач-мусульманин, обследовав труп Гавриэля. “Отравлен?” – дрожа, прошепчет Султана. “Отравлен”, – испуганно вымолвят три его дочери и сын. “Отравлен”, – примутся судачить соседи. Вся мелла станет снова и снова повторять это слово, как молитву: “отравлен”, “отравлен”, “отравлен”, и все ощутят его горечь. Прозвучит оно и за пределами меллы , из уст консула, и финикового короля, и губернатора, а может, и из уст самого Султана.

Я перескакиваю через полный ночной горшок и зажигаю еще одну свечу, за душу Гавриэля.

Джимуль. В следующем воплощении я все тебе прощу, Гавриэль, клянусь. Но как Джимуль, мне это не по силам. Слишком глубока обида.

Над моим стаканом с чаем все еще поднимается пар, но я не делаю из него ни глотка. Самоубийство я оставляю девушкам из Вероны, хотя та, кого я знала, конечно же, не покончила с собой из-за моей смерти. Кто знает? Все это принадлежит дню прошедшему, я же – мои мысли устремлены в день грядущий.

Говорят, волосы продолжают расти и после смерти, – несмотря на это, я решаю довершить начатое. Беру тяжелые ножницы, усаживаюсь, скрестив ноги, кладу голову любимого моего себе на колени и, пока обрезаю его волосы, разговариваю шепотом с Судией праведным.

Джимуль. Да, Властелин мира, Ты не ошибаешься. Ты все отлично видишь. Но теперь я устанавливаю все, я, маленькая Джимуль. Есть ведь свобода выбора, нет? Так-то, я сделала выбор!

С юных лет Ты попирал мою душу и втаптывал в грязь мое тело, пренебрегал мною, выставлял меня на позор, избивал и насиловал, продавал меня первому встречному, а я на все была согласна, ибо верила, что такова воля Твоя.

И тогда, когда я пала ниже некуда, на самое дно рва преисподнего, Ты послал мне луч света. Я не просила, я уже ничего у Тебя не просила, Ты сам послал. Ты, а не серафим. На Тебе столько всего висит, может, Ты и не помнишь уже, как затащил толмача с клиентом-британцем в мою грязную каморку в Касабланке. Тебе напомнить, что на мне было надето, то бишь чего на мне не было надето, быть может, это освежит Твою память?

В великой Твоей милости Ты привел на мой порог мою душу-близнеца, дабы она разделила со мной бремя наказания. Да я всю жизнь, больше чем жизнь, ждала, когда смогу воссоединиться с ним, освятить наш союз пред лицом Твоим, родить от него дитя, которое бы прославляло имя Твое, а Ты, Ты что делаешь? Отбираешь его у меня? Вот так? Погрязшим в лживых россказнях? Сажаешь его на корабль, идущий в Британию, – без меня? Только с его женой и детьми? Завтра?