Рои Хен - Души [litres]

Джимуль. Секундочку… Ты что, едешь с детьми?

Гавриэль. Ты думала, я их тут оставлю? Финиковый король оплачивает путешествие всей нашей семьи. Он сказал, что нельзя экономить на таком даровании, как у меня.

Джимуль. Твоя жена тоже едет?

Гавриэль. А как же, не здесь же ее оставлять.

Ножницы выпадают у меня из рук и стукаются о пол с пронзительным металлическим взвизгом. Я хочу их поднять, но пол так далеко.

Я заставляю себя согнуть колени, плечи мои опадают, и я протягиваю руку к ножницам. Распластываюсь на полу за спиной у Гавриэля. Когда мы были в Венеции, Британия была дальше, чем следующая реинкарнация. Я молюсь: пусть у меня остановится сердце и, открыв глаза, я снова окажусь в утробе чужой женщины, в другой стране, в ином столетии.

Гавриэль. Помню первый раз, когда папа посадил меня на лошадь, в Гибралтаре. Мне было семь лет, я страдал тяжелым кожным заболеванием, и отец хотел поднять мой дух. Помню запах кожи от седла и сладкий запах побитой травы. Ноги мои не были достаточно длинны, чтобы продеть их в стремена, но я взирал на мир сверху. “Браво, Гавриэль! – кричал папа. – Браво!” Я хочу быть хорошим отцом, как он.

Я поднимаюсь у него за спиной. Кем я буду – Далилой, забравшей у Самсона силу вместе с волосами, или Иаильей, вонзившей кол в голову Сисары? [92]Но язык мой острее ножниц.

Джимуль. Если хочешь быть хорошим отцом, Гавриэль, будет лучше, если ты вернешься в Фес через восемь месяцев. Может, даже через семь.

Ах, какая тишина. Первобытное безмолвие. Молчание мужчин.

Гавриэль. Что?

Джимуль. Ты слышал меня.

Гавриэль. Я не понял.

Джимуль. Ты понял, понял.

Гавриэль. Тебе ведь сказали, что ты бесплодна, нет?

Джимуль. Ну мало ли что сказали. Говорят еще, что смерть – конец жизни.

Гавриэль. То есть ты хочешь сказать…

Джимуль. У меня не текла кровь больше месяца. Может быть, два месяца.

Гавриэль. С определенного возраста у женщин прекращается…

Джимуль. Мне двадцать девять лет, Гавриэль. В летах, конечно, но есть еще время до того, как это прекратится.

Гавриэль. Не говори со мной, как с мужчиной, который ничего не знает. Я был женщиной, напомню тебе! Я только спрашиваю, уверена ли ты в том, что говоришь, может, ты перепутала с подсчетом дней…

Джимуль. Ты как-то сказал, что дети – твое исправление. Ну так вот, и мне тоже будет исправление. Благодаря тебе. Ты меня исправил.

Гавриэль. Но постой… то есть… когда…

Кажется, великий толмач не понимает больше ни одного языка. Правда, невелика мудрость знать языки, надо еще, чтоб было что сказать, а иначе что? Тебе говорят ху́без , ты говоришь “хлеб”. Так всякий может.

Пальцы Гавриэля ползут по его затылку в поисках непокорного локона, но волосы его слишком коротки, чтобы дотянуть его кончик до рта и начать сосать. Поразительно, как велика сила привычек, и особенно такой глупой привычки, как сосание пряди волос, когда тебя одолевает тревога. Какой смысл волочить такое поведение из тела в тело на протяжении свыше двухсот лет? Но вот он поднимается с табурета.

Джимуль. Все, ты уходишь? У тебя на голове словно полгребешка, как у петуха, который только что встал ото сна.

Гавриэль. Кто уходит?.. Я встал, чтобы обнять тебя. Поздравляю!

Джимуль. Не подходи, ты весь в волосах. Садись, садись, я закончу тебя стричь.

Гавриэль садится. Он бежит на месте, не переставляя ног, сидя убегает от меня. Я сохраняю безмятежный тон и продолжаю его стричь.

Джимуль. Я стану разговаривать с нашим ребенком, как со взрослым, потому что знаю: он все поймет. И если с ним случится припадок, или он станет задыхаться, когда никто его не душит, или тонуть без воды, или кровь потечет из его рук, хотя раны нет, я успокою его. Это всего лишь напоминание о дне смерти, скажу я ему, о дне смерти, возвращающемся к тебе, как сувенир, привезенный из странствий по дальним весям. Смешно, я сама трижды пребывала в утробе матери, а теперь младенец лежит во мне. Мальчик или девочка. Мне кажется, мои груди уже потяжелели. Хочешь пощупать?

Его руки застыли на сжатых коленях. Я трусь грудью о его затылок, об ухо.

Джимуль. Если будет мальчик, назову его Гец, а если девочка – Гитл.

Гавриэль. Джимуль, здесь нет таких имен.

Джимуль. Ты прав, я назову его Павел. Это исправление. В Венеции я верила, что мы должны заплатить своей жизнью за смерть человека, которого мы убили. Теперь же я понимаю: “заплатить жизнью” значит принести жизнь. Это и есть плата. Душа Павла уже двести лет ожидает, что заново родится от меня. Может быть, теперь, когда ребенок уже зачат, твоя Султана изменит свое мнение. Быть может, она останется и станет мне помогать, пока ты будешь в Британии. Будем вместе растить детей. Я могу вам вести счета. Все-таки, будучи Гедальей, я был довольно сведущ в этом.