Рои Хен - Души [litres]

Джимуль. Ты его заметила?!

Масуди. Нет.

Джимуль. Так чего ты хочешь? Ты из меня всю душу вытянешь!

Масуди. Мне скучно тут одной. Может, поднимешься ко мне?

Джимуль. Сказала же, что я занята! Как тебе не стыдно, так-то ты наблюдаешь? Иди, и пока не высмотришь его, не возвращайся!

В Пещеру входит нищенка в черном. Платье, головной платок, кожа, ногти и зубы – все черное. Согласно традиции зийара – паломничества к могилам праведников, – поклонники просят у мертвых благословения, прощения, защиты и дарования силы. Но посмотреть на нее – никак не скажешь, что ее просьбы были услышаны.

Стук в дверь? Это он? Нет, ворона стучит клювом в мое окно. Я злобно цежу ей сквозь зубы: ба́рра , пошла прочь! Опять сверху доносится голос Масуди: “Ты меня звала?” В ответ я ору: “Я же сказала, чтоб ты не возвращалась, пока его не высмотришь!” Она обижается. Это все из-за него, по его вине у меня кровь кипит, как подлива на сковородке. Все он и это солнце. Чтоб тебя забрал Узраи́н , ангел смерти, и́мши зрер , чтоб ты умер молодым.

Раздуваю щеки и выдыхаю. Мне жарко. Утираю лицо рукавом платья. Беру чеканный серебряный флакон с порошком белил и сажусь к медному подносу, который служит мне зеркалом. Тонкой палочкой оттягиваю веки. Я была гусеницей в детстве, куколкой – в юности, теперь же превратилась в яркую бабочку. Набираю немного румян пурпурного цвета и наношу их, похлопывая по губам подушечкой пальца.

По оконной раме ползет себе заза рмиль , черная сороконожка, с оранжевой полоской, рдеющей у нее на спине. Экая счастливица, не нужны ей ни белила, ни румяна: Пресвятой, да будет благословен, уже наложил ей макияж. Солнце внезапно меняет свое положение, и лучи света, пробившись сквозь деревянную решетку на окне, пляшут в комнате, образуя великолепные фигуры.

Нищенка в черном ставит свечу у надгробия, над которым у нас было пролито больше всего слез, – надгробия Лаллы Сулейки, красавицы из Танжера, пленившей сердце мужчины-мусульманина. Тот утверждал принародно, что ради него она приняла ислам. Сулейка решительно отрицала это. Ей предлагали богатые дары, шелка и злато, лишь бы она признала, что перешла в мусульманство, но она упорно оставалась привержена еврейской вере. Рассказывают, что она булавками подколола подол своего платья, так чтобы оно не задиралось и палач не оскорбил бы взглядом ее невинность. Когда ее тело было спущено с эшафота, евреи выкрали его и переправили к нам, в Фес. Так же, как и она, я умерла в семнадцать лет.

Да где же он? Чтоб его повесили за ноги на площади перед дворцом султана в самый жаркий день, амен!

Губы женщины в черном приникают к надгробному камню, и я ловлю себя на том, что открытая моя ладонь прижата к губам. Я не сужу ее. Кто может навредить поцелуем?

У нас тут много поцелуев. Дети целуют отца, возвращающегося с молитвы, муж лобызает руки супруги, подающей еду на стол, рыбаки целуют жирных рыб, попавших к ним на крючок. Есть и поцелуи мужчины и женщины, поцелуи украдкой на крыше, в пару, вырывающемся из кастрюль, под деревом, в Пещере в полночь. Меня целует Гавриэль. Крепко целует. Когда приходит. Если приходит. Да пусть бы и не приходил больше, так даже лучше.

Тумаков у нас не меньше, чем поцелуев. Пощечины, затрещины, удары кулаком, порки. В голову, по лицу, по ушам, в грудь, промеж ног, в сердце. Все бьют всех. Родители детей, юноши престарелых родителей, мужики мужиков, мужики баб, бабы мужиков, бабы баб, плакальщицы бьют сами себя, а на городской площади одной женщине дали у нас сто плетей. Сто. Я стояла там вместе со всеми. Где-то после сорока она лишилась сознания, и я перестала считать, будто на своем теле ощущала каждый…

Масуди. Тетя, я его видела! Видела толмака!

Джимуль. Где, с чего вдруг? Ты уверена?

Масуди. Да, с этими кудряшками и в очках. Он шел, как дедушка Сино.

Джимуль. Дедушка Сино хромает. Это не он.

Масуди. Он, он. Это он, толмак.

Сердце мое громко стучит, громче молотков чеканщиков по меди на площади Сефарин. Я снова проверяю свое отражение в подносе. Ресницы подведены, губы накрашены. Боевая раскраска женщины, вступившей на тропу войны с мужчиной, только вот я готова сдаться. До схватки и без всяких условий.

Лет за сто до этого я смотрела в зеркало и видела Гедалью, а в зрачках его видела Геца, жившего лет за сто до него. Я удаляю всякое воспоминание о двух мужчинах, которыми я была, мне предстоит мобилизовать всю женственность, спящую во мне, это единственное оружие, оставленное мне Богом для борьбы с моим возлюбленным, тем, что когда-то был женщиной и начисто позабыл, что это значит, да сотрется его имя.