Рои Хен - Души [litres]

Но тогда я еще не понимала, что я вижу. Я стала снова и снова приходить к ним, убрала воду с пола, вызвала водопроводчика и сама ему заплатила, а Петя – ему это было только удобно. Всегда умел устроиться, холера! Они жили за счет иерусалимских соседей, которые приносили им все: одеяла, еду, стулья, что называется, исполняли “заповедь”. Лишь бы те ходили в синагогу. Гриша сперва посещал обычную школу, потом религиозную, но в конце концов его и там не захотели. Сказали, что он не может учиться, что у него социальные проблемы. Петя работал в “чейндже”, ну, там, где меняют доллары, евро, шекели, рубли.

Первое время Гриша вообще не разговаривал. Только смотрел свой фильм, ел, ходил в туалет и курил. А я разговаривала. И он слушал меня. Я знала, что он меня слышит, потому что он иногда поворачивал голову и смотрел на меня, пристально так. А иногда у него слезы текли, при том что он продолжал смотреть фильм.

Однажды Петя сказал: “Возьми ключ от нашей квартиры, пусть будет у тебя”. Я обрадовалась, что могу, когда захочу, приходить повидать моего сына. Я и не думала, что когда приду в следующий раз, Пети там уже не будет и больше он не вернется.

Когда мы поженились, мама мне сказала: “Муж жид, не пьет, не бьет, смыслит в деньгах и отец хороший”. Верно, Петя не пьет, не бьет, смыслит в деньгах, но отец он очень плохой!

Я отправилась в “чейндж”, чтобы разыскать его, а там мне сказали, что он уехал в Россию с маникюршей, Дианой. Интересно, что до нее ему можно было дотрагиваться.

Вы понимаете весь абсурд? Мне, нееврейке, нравится жить здесь, в этой стране, а Пете, как раз еврею, – не нравится. Вы уж простите меня, но это так по-еврейски с его стороны – не любить еврейское государство. Евреи все время хотят быть где-то еще. Не могут и мига вынести на одном месте. Я сильно разозлилась, но у меня не было на Петю времени. Мне надо было Гришу спасать.

Первым делом я решила вытащить Гришу из той квартиры и вообще из Иерусалима. Не люблю я Иерусалим, скажу вам как на духу, вся эта мистика там как эпидемия. Слишком много религии – это катастрофа.

Несколько месяцев у меня ушло на то, чтобы все устроить. Мне трудно пришлось, даже не скажу вам насколько. Но когда Гриша оказался в нашей первой квартире в Бат-Яме, пусть и по-прежнему уткнувшись в этот свой итальянский фильм на видео, который он пересматривал раз за разом, я почувствовала, что получила своего ребенка назад, после восьми лет, что у меня его не было. Я его обнимала, целовала, по голове гладила и все говорила ему: все будет хорошо, вот увидишь, все будет хорошо, теперь мы вместе, мы двое.

Через несколько дней кассета сломалась, это случилось днем. Гриша проснулся и сразу к телевизору, как всегда, нажал на треугольник на видаке, но фильм не пошел. Он рассердился, стал орать, выдернул силой кассету, но черная лента застряла внутри и порвалась. Чего мы только ни делали, чтобы ее починить: я склеивала ленту лаком для ногтей, отдавала в ремонт, искала по всем видеомагазинам, чтобы купить ему новую копию, но никто и не слышал об этом фильме, словно Гриша сам его придумал. И говорили мне, что нынче уже нет кассет, нет видеомагнитофонов, сказали: купите себе компьютер, в интернете сегодня есть все. Я купила компьютер. Но и в интернете мы его не нашли. Вдруг Гриша мне говорит: не надо ничего искать, Марина, я этот фильм больше не стану смотреть никогда в жизни. Я промолчала, но в душе обрадовалась.

Раз вечером мы поужинали, пельмени поели, потом чаю попили, и тогда я ему показала альбом, который привезла из России, с его фотографиями, когда он был маленький. Вот ты на дереве у бабушкиного дома в деревне, в Шкаровке, помнишь? А вот ты грудничок, ой, когда я была молодая, такая худющая была, правда? Не то что сегодня. А вот ты идешь в первый класс, это ты помнишь?

Он говорит, что ничего не помнит и вообще не знает этого мальчика на фотке. Ну, не все так сразу, подумала я, подождем. Мы пошли спать, а наутро – что я вижу? Взял да и изрезал все фотографии ножницами. Как же я рассердилась. Наорала на него: хочешь – голову себе режь, а мальчика моего, Гришеньку моего маленького, я тебе резать не позволю. Склеила все фотографии и спрятала от него. До сих пор они у меня в таком месте, что я даже вам не скажу где.

Это было время, когда он начал мне грубить. Говорил мне: ты мне не мама, ты мерзкая женщина, ты чудовище. Я чудовище? Это почему? Потому что хотела, чтоб он сел на диету, чтоб был здоров? Потому что выкинула ключ от его комнаты, чтобы он там не запирался один? Боялась, что он сделает себе что-нибудь плохое. Один раз вхожу к нему, а он режет себе руку кухонным ножом. Я как закричу: нет, нет! А он мне объясняет: это неглубоко, в медицинских целях, меня, дескать, успокаивает, когда у меня немного идет кровь. Я у него отбираю нож, а он кричит: ты не женщина, а наказание господне, больше не заходи ко мне в комнату, и не говори со мной, и не смей даже смотреть на меня.