Рои Хен - Души [litres]

– Амен, – отозвались сочинитель, Гейле и даже перепуганный издатель-христианин; только этого ему не хватало – сначала клиент с опечаткой, теперь еще сын ростовщика, лишившийся сознания в его печатне.

– С тобой такое случается? – спросил Меир. – Ты болен?

– Что?.. Что произошло? – растерянно спросил Гедалья.

– Это из-за меня? – с опаской спросила Гейле.

– Нет, не из-за тебя…

– Вот видишь, папа? Это не по моей вине! – И девушка выбежала в соседнюю комнату.

Меир последовал за ней.

Издатель помог Гедалье подняться и удалился с бутылкой в руке. Все еще пребывая под впечатлением явленной ему картины, Гедалья, пока никто не видит, воспользовался близостью к печатному прессу. Он споро выбрал из ящичков нужные ему буквы и расположил их в зеркальном отображении вдоль каретки с насечками:

Вернувшись домой, он застал отца кипящим от ярости.

– Гнусный вор, отродье, свинья! Где кольцо? – Тяжелая ладонь Саломоне опустилась на плечо сына.

– Убери руку.

– Где кольцо, сейчас же говори мне!

– Возвращено законному владельцу.

– По какому праву? Мерзавец…

– Я сказал, убери руку!

– Юнец начал раздавать приказы отцу?!

– Ты не отец мне! – вскричал Гедалья и с такой силой оттолкнул родителя, что тот впечатался в стену.

– Ты что, пьян?

– Если ты еще хоть раз дотронешься до меня, – переросток схватил отца за шею, – если ты еще хоть раз дотронешься до меня, я вырву твою душу из тела! Ты меня понял? Отвечай, ты меня понял?!

Саломоне не спешил с ответом, и Гедалья, который больше не мог вынести этого молчания, со всей силы ударил отца по щеке, повернулся к нему спиной и как был, в одежде, растянулся на своей кровати.

Прошло немало времени, пока шум утих у него в голове и мышцы расслабились. Он погрузился в сон. Во сне он сидел в лавке, что-то взвешивая на весах, как вдруг вошла Гейле в подвенечном платье, почти лопавшемся на ней по швам. Затем происходили всякие неловкие вещи. По правде говоря, все это было донельзя вульгарно. Вульгарно и не утонченно.

Души дорогие, не знаю, как у вас, у меня же ночные кошмары и сновидения вечно шьются какой-то шайкой портняжек-любителей. Если бы я мог, то всех бы поувольнял. Когда я просыпаюсь, мне так и хочется закричать: “Господа, где же ваше усердие? Намеки ваши толщиной с корабельные канаты. Мир грез должен быть… призрачным, что ли? У меня же во сне царит лишь один жанр – сухой реализм”.

– Господин, господин…

– Я не одет!

Но она все равно вошла. Фьорита, новая стряпуха в доме Альгранати, была подслеповата, глуховата и лишь наполовину в своем уме.

– Сколько раз я просил тебя стучать в дверь, а не врываться вот так в комнату? – укорил ее Гедалья.

– Много раз. Я только хотела сказать господину, что готовлю поленту.

– Я еще пощусь.

– Что?

– Я пощусь!

– Тиша бе-Ав [60]был два дня назад.

– А у меня он продолжается!

– Как продолжается, господин?

– Я же просил тебя не называть меня “господин”. У евреев нет господ. Это все предосудительные обычаи моего отца. Зови меня Гедалья.

– Хорошо, хорошо, господин Гедалья. Я открою окно, а то тут душно и запах, как в конюшне.

Гедалья вернулся к молитве. За три дня до этого он стоял у святого ковчега в синагоге, плечом к плечу с остальными мужами общины. Все били себя кулаком в грудь, завывали и предавались скорби. Они скорбели о разрушении Иерусалимского храма, он – о погибели Хорбицы. Они рыдали оттого, что народ Израиля был изгнан со своей родины, он – оттого, что был изгнан из своего детства. Можете назвать это эгоизмом, но дом есть дом, изгнание есть изгнание, а плач есть плач.

После наваждения в печатне в жизни Гедальи воцарилась мгла непрогляднее темени, царившей в лесу в последнюю ночь его детства. Призраки обрывочных воспоминаний преследовали его.

– Ай! – вскрикнула от боли Фьорита, наступив на большую шишку. – Тут не лес, господин! Я ее выкину, с вашего позволения.

– И думать не смей!

Весь последний месяц Гедалья собирал шишки с растопыренными чешуйками, наподобие открытой ладони, или сомкнутые, как сжатый кулак.

– Оставь меня в покое, – велел он. – Я молюсь.

– Так разве молятся? Без кворума, в ночной рубашке, на коленях, словно турок? А отец там один в лавке, без всякой помощи… – бормотала Фьорита, выходя из комнаты.