Дмитрий Глуховский: Текст

– Интересно.

– У него не было детей, и он все жизнь держал бульдогов. Причем все псы приходились друг другу сыновьями. И всех их звали Мужикь – то есть мужик. Мужик Первый, Мужик Второй, Мужик Третий, как короли. И в этом саду у них фамильный склеп, жутко трогательно. Династия.

– Ага, – сказал Илья.

– Ой, а Израиль, кстати, рассматриваете?

– Конечно, – сказал Илья. – Почему нет?

– Израиль вообще ван лав! Крошечная такая страна, вся размером с Московскую область, даже меньше, а на самом деле – целый мир. Тель-Авив это ночная жизнь круглые сутки, всякие клубы-бары-дискотеки, кухня такая, что язык можно проглотить – все эти их хумусы, соленья-маринады, мясо – с ума сойти! Рыбная тоже вся история просто анрил. Люди очень модные, культурный движ серьезный, адреналин и гормоны, жизнь бурлит! А сорок минут – и ты в Иерусалиме. Весь город построен из одного вида камня, из белого песчаника, ему три тысячи лет, и там – и Храм Гроба Господня, и Аль-Акса, и купол над Краеугольным камнем мироздания, и Голгофа – все на пятаке в несколько квадратных километров, энергетика бешеная! Идешь и чувствуешь себя букашкой, мотыльком на один день. Ой, прям весной наверное опять рвану туда. Ну и два моря: Красное в Эйлате – для скуба-дайверов просто рай, а в каком-нибудь Ашдоде – обычный пляжный отдых. Сейчас там, правда, не позагораешь особо – хорошо если плюс двадцать. Но! Есть Куба! Про Кубу рассказывать?

– Рассказывать.

Рассказывать про Гавану с ее старинными американскими авто, с барами, в которых креолки и мулатки ночь напролет бедность затанцовывают, с нелегальными рыбалками на меч-рыбу и браконьерскими шашлыками в тайных бухтах; рассказывать про Рио и жизнь в студенческом хостеле на Ипанеме: до обеда пляжный волейбол, после заката кайпиринья в кокосовой скорлупе и самба прямо на улице; рассказывать про сплавы на плотах по Амазонке, про немецкие колонии Флорианополиса, про построенную Нимайером среди джунглей столицу, город Бразилиа, в форме птицы с распростертыми крыльями. Про Перу рассказывать и про пешее восхождение к древней столице империи инков. Про Гонконг, про Мальдивы, про Южную Корею, про Черногорию. Рассказывай, не останавливайся.

– Ну так что решаем?

– Мне еще подумать надо. Благодарю.

Встал, застегнулся, вышел.

Девушка Гуля поворошила еще проспекты на столе, под одним нашла бордовую книжечку: загранпаспорт на имя Горенова Ильи Сергеевича. Выбежала крикнуть его, а он испарился.

Стучали колеса электрички, мелькали фонарные столбы, Москва за окном расплавилась и потекла, чтобы отлиться через полчаса Лобней. Москва не держала Илью, не отговаривала. Хочешь до́хнуть – ну до́хни. Москва Илье была мачехой, Москве на Илью было насрать. А Лобня – как мать: ждала.

Ты злишься?

Мне не на что отпеть тебя и не на что похоронить. Я еду к тебе с пустыми карманами. Агенты ритуальных услуг требовали от меня поступить по-христиански, но мне не на что. Я теперь не знаю, что они сделают с тобой и что – со мной. Ты не простишь меня? Ты всегда говорила мне, что слова ничего не стоят, что всем моим «прости» – ноль цена, слова просто звук, значение имеют только дела. Но я везу тебе одни слова.

Ты злишься.

Когда я был совсем пацаном, знаешь, мы с Серегой и Саньком полезли на стройку. Они сказали мне, что в котловане рабочие забыли строительные патроны, и мне выпало за ними спускаться. Я спустился и потом не мог выбраться обратно. В тот день я впервые понял, что могу умереть. Я никогда не рассказывал тебе об этом, ма, потому что боялся, что ты еще долго не будешь со мной разговаривать, как после той истории с котом.

Стены котлована казались отлогими, и я карабкался вверх, чтобы меня не затянуло в воронку. Но песок проходит сквозь мои пальцы, стена оползает вниз, и меня тащит в чью-то пасть, которая вместо дна, хотя я ползу к небу. Кто меня тянет в смерть, это ведь не ты, ма? Ты ведь хотела, чтобы я жил, говорила, что я еще все смогу начать заново!

Я мог сделать по-другому. Мог оставить фиолетовые деньги себе и похоронить тебя по-царски. Тебя отпевал бы самый голосистый поп Лобни, тебе достался бы красивый и тихий участок, они поставили бы там мраморный памятник, и летом над кованой скамеечкой всегда была бы тень от липы или березы. Я бы заплатил им за сто лет вперед, и никто бы тебя не тревожил. Я не стал бы считать денег, но мне самому все равно хватило бы еще на сто лет в Новом Свете.

Но это не ты на дне воронки, ма.