Альфред Дёблин - Пощады нет

Перед домом нотариуса постояли несколько минут, шофер понял, что хозяин хочет оправиться от сна. Карл встал, взяв шляпу и перчатки, вышел из машины, с улыбкой кивнул шоферу. Наверху у нотариуса ждали его адвокат и вдова со своим представителем. Нотариус пригласил в кабинет обе стороны, все уселись, он прочитал соглашение, юристы сообщили, что при позднейших платежах Карл по желанию сможет учитывать коэфициент кризиса, и просили присовокупить соответствующий параграф.

Наконец: будьте добры расписаться, — вдова, Карл, свидетели, сам нотариус. Тетка, всхлипывая, протянула руку Карлу, он пожал ее; смерть мужа потрясла эту женщину до основания, жизнь ее протекала около мужа, и как бы она ни протекала, это все-таки была жизнь. Беспомощная тетка тонула в собственных телесах, и невыразимо робко, как-то по-детски, смотрели из массы жира заплывшие глазки.

Проводив ее и ее представителя, нотариус сказал:

— Я знаю вашу тетушку много десятков лет. Последний десяток она жила в большом богатстве, но дядя ваш не вылезал из болезней. Какая ей радость от ее капиталов? Кто, вообще, теперь долговечен?

Карл похлопал его по плечу. Нотариус показал ему свои пальцы.

— У меня такая же подагра, какая была у вашего дяди.

Кризис не унимался. Он совершал великий смотр магазинам, заводам и фабрикам. Что не было накрепко сколочено и спаяно, расползлось по швам. Ураган, все усиливаясь, срывал черепицу с крыш, бил стекла, ломал в лесу толстые сучья.

Все пострадали, каждый в свой черед. Лавчонки, прижатые тут и там к земле, мало платившие за помещение, маленькие магазинчики, едва прозябавшие и не делавшие больших закупок, еще держались, на улицах, на рынках вырастали, как грибы после дождя, «дикие» торговцы, рядом с ними стояли просто нищие, число нищих на улицах росло до жути. Магазины пустели, на чудесные универмаги, на все пестрое, шумное великолепие большого города легла печать запустения. Универмаги не закрылись, они вырастали медленно, десятилетиями, с ними были связаны фабрики и заводы, но как раз по отношению к ним разгорелась старая ненависть: они-де задушили мелких и средних торговцев, они всегда снижали цены, они опирались на крупный капитал, который мог себе это позволить. Эти хваленые магазины, это чудо большого города, что они, как не грабительские гнезда? Они ослепляют прохожего, вытряхивают содержимое его карманов, а ремесленник или квалифицированный рабочий, который не обладает возможностью пускать пыль в глаза, вынужден голодать и тянуть из себя жилы, работая на эти магазины. Всегда, когда люди страдают, они ищут виновных, люди не любят думать, они довольны, если им быстро называют жертву, которую надо устранить, чтобы освободиться от ига.

И вот ненависть устремилась на крупные банки и универсальные магазины.

Почему на банки? Потому что там вершились какие-то темные дела с готовыми деньгами, за которые бедняк боролся в поте лица своего, там продавались и перепродавались, закладывались и перезакладывались все эти нечестные, загадочные бумаги, акции, облигации, непонятные бедняку. Ему это все представлялось сплошным мошенничеством. Он видел, что люди, орудовавшие в банках, построили себе за время «процветания» огромные здания в центре города, дворцы, к украшению которых привлекались лучшие художники. К этим дворцам с их залами и длинными рядами окон, иногда с какой-нибудь статуей на фронтоне, подъезжали ежедневно десятки изысканных, дорогих автомобилей, из блестящих лимузинов выходили пожилые и молодые, элегантно одетые люди. По нескольку часов машины ждали их, а затем снова увозили. Что же они делали все это время у себя во дворцах? Вели разговоры лично и по телефону, сообща производили расчеты, пускали в ход всю свою хитрость и находчивость и потом строили себе за городом, в аристократических предместьях, виллы, воздвигали вот эти самые дома-крепости, содержали целую армию служащих, которых очень умеренно оплачивали.

А вот — биржа, куда они направлялись, классическое по стилю здание в центре города, с колоннадой, лестницей. Но в этом прекрасном древнегреческом строении сидели не философы, размышлявшие над жизнью и смертью, над человеческим счастьем, природой и вечностью. Залы и лестницы биржи кишели суетящимися людьми в шляпах, с папиросой во рту. Люди кричали, стараясь друг друга перекричать. А что это было, чем они торговали, передавая из рук в руки? Деньги, деньги и снова деньги. Тяжелый, кропотливый, обращенный в жалкий кусочек золота, в грязные бумаги труд тех, кто гнул спину на заводах и фабриках, в конторах и на полях. Что делали здесь с плодами рук трудящегося люда, который от восхода и до захода солнца, под дождем и зноем, сеял и убирал жатву в поте лица своего или напрягал свои силы под равномерный стук заводского станка? Он отдавал свою плоть и кровь, свои нервы, свою веру, здоровье, счастье и вечное блаженство, его окружали камни, с тяжким трудом вспахиваемая, промерзшая за зиму земля, весенние грозы, град и знойное, часто слишком знойное лето, промозглая осенняя сырость, он привозил в город лес, хлеб, скот, птицу, он истекал потом у огненных доменных печей, с киркой в руках лежал он ничком в шахте на глубине многих километров под землей, под угрозой обвала, — когда наверху грохотал гром, люди дрожали: вот-вот воспламенится гремучий газ! А что уж говорить о кустарях, о чахоточных портнихах, о конторщиках, машинистках, уличных торговках, вожатых и кондукторах автобусов, метро, трамваев, — все они и еще многие другие знали лишь труд и труд, который пожирал их жизнь, данную им для радости, любви, покоя.