Альфред Дёблин - Пощады нет

Старший подмастерье поддержал мастера:

— Он обречен на гибель.

Мастер закончил:

— Верно, и мы должны быть готовы принять наследство. А для этого нам нужны единство, единство и выдержка, а не мальчишеские выходки.

После столь бурного выступления Карлу пришлось сбегать за новой кружкой пива для мастера, а кстати притащить свежую кровяную колбасу и для старшего подмастерья. Колбаса вызвала громкое одобрение всех, и Карл под веселое оживление присутствующих должен был принести целых пять порций. В заключение одному подмастерью поручено было проведать заболевшего ученика и кстати поглядеть, действительно ли болен этот вертихвост.

Как-то в воскресенье Карл нарядился во все лучшее, что у него было, и отправился в свой профессиональный союз на празднование двадцатилетия со дня его основания. Собрание происходило в самом большом, украшенном знаменами зале дома профессиональных союзов, и Карл был поражен внушительностью открывшейся ему картины, свидетельствовавшей о мощности организации. В зале и на хорах сидело две тысячи человек, на подмостках расположился духовой оркестр и смешанный хор — женщины в белых платьях, с цветами на груди, за ними — мужчины в черном. Хор спел торжественную приветственную песнь. Потом выступил председатель союза; его речь иллюстрировалась световыми картинами. Огромный зал чуть ли не ежеминутно погружался в темноту, и под общее ликованье присутствовавших было наглядно показано, как вырос за двадцать лет союз; вначале существовала одинокая группка в двадцать человек, которые решили бороться против эксплоатации и угнетения, против насилий предпринимателей, против произвола, а теперь мы имеем организацию, создавшую великое дело охраны тарифных ставок, отражавшую наступление хозяев. Что бы там ни было — рабочие теперь не безоружны. И снова на экране замелькали цифры: вот центральный союз, вот — его местные разветвления, вот — рост числа членов, рост поступления взносов, расширение дома профессиональных союзов.

Второй оратор, представитель рабочей партии, — физиономия учителя, золотые очки — говорил о положении рабочего класса по всем мире, о том как рабочий класс повсюду проникает в парламенты, как растет число рабочих газет и брошюр и какую большую роль в развитии всего рабочего движения играют профессиональные союзы. Теперь рабочий класс твердо стоит на ногах, он всюду, во всем мире движется вперед неудержимо, как лавина; во всех странах вырабатываются солидные боевые принципы. Для рабочих, для угнетенных существует единственный лозунг — организация. Мир судорожно сопротивляется нашему росту, но победа за нами.

Затем началась художественная часть. Выступили оркестр мандолинистов и два мощных певческих хора. Народ, втыкая цветы в петлицы, повалил к выходу. После обеда назначен был за городом, на большом лугу, детский праздник, а вечером — встреча в огромном пригородном саду, где обещаны были танцы и другие развлечения при свете разноцветных фонариков.

Раба, выросшая в семье рабов и под ее гнетом, увядшая в среде маленького провинциального города с его кастовым духом, трепещущая перед мужем, покинутая и угнетенная, мать ожила в большом городе. Она могла, как дикий жолудь, сгнить в сухой траве, но она выжила.

Она была свободна впервые в жизни. Ей было под сорок. Сидя одна — Карл был на фабрике, Эрих в школе — среди мебели, которой пользовались ее квартиранты, она часто горевала: на что ушла моя жизнь… Что со мной сделали? Как мучил меня муж, мы были друг другу не пара, и я родила от него троих детей. Двадцать лет, двадцать лучших лет моей жизни я убила на него. А сейчас я одинока.

Но она недолго предавалась слезам. Она была сильным человеком. Она выпрямилась… Это было позднее цветение сорокалетней женщины.

Когда она уезжала из деревни, ее священник дал ей адрес своего коллеги, с которым он когда-то учился. Письмо лежало у нее в сумке; в своем одиночестве она вспомнила о письме и разыскала его. Пошла по адресу. Священник предложил ей рассказать о себе все без утайки, она все же о многом умолчала, но честно призналась, что чувствует себя одинокой в этом большом, страшном городе и что нет у нее никого, кто бы ее поддержал. Священник вполне понял ее; он знал так же, как ей помочь. Это был мужчина в соку, весьма сомнительный служитель своей церкви, понимавший толк в благах земных. Он любил веселое общество и сам непрочь был хлебнуть пивка. Он познакомил вдову со своей женой, а та, в свою очередь, познакомила ее с другими дамами. Среди них были женщины веселого нрава. Она сожалела, что не могла время от времени приводить с собой Карла, он был ведь уже взрослый парень; кстати священник этот собирал около себя и юношеские группы, его как раз особенно интересовали молодые провинциалы, поступавшие в городе на фабрику. Но Карл уклонялся, упорство парня трудно было сломить. Мало-помалу мать перестала сожалеть, что Карл не бывает с ней у священника, обстоятельства сложились так, что она лучше себя чувствовала одна, и Карл лишь изредка, по воскресеньям, замечал ее сборы в гости, — в эти дни обычно мать выряжала Эриха во все лучшее, что у него было, нередко — в дареные вещи (что поделаешь, бедность, приходится перешивать старые дядины пиджаки, особенно мать радовалась подаренному ей золовкой пальто — оно было не новое, некрасивое, но зато теплое). И мать уходила с Эрихом в гости — поболтать за чашкой кофе. Эрих всегда приносил домой кусок пирога.