Альфред Дёблин - Пощады нет

— Ваш уважаемый брат храбро дрался в наших рядах, на одном из опаснейших участков он один бросился вперед — участок этот удержать не было возможности — и погиб смертью славных.

Эрих слушал то, что говорил ему офицер. А в чертежном зале покойник грозно поднимал под простыней голову.

Эрих должен был поехать к матери. О бегстве Карла она уже осведомлена была из газет. Хотя Эрих не знал, что сказать, хотя именно теперь он хотел бы избежать встречи с матерью (ибо, как же говорить с ней, не обвиняя?), но он должен был к ней поехать. Она сразу же, до того как Эрих открыл рот, поняла, что произошло. Эрих не кричал и не плакал, но она знала своего младшего сына. Старая, согбенная женщина без слез, молча сидела на обычном своем месте, в углу дивана. Через некоторое время она разразилась проклятиями по адресу Юлии и всей ее родни, особенно майора, которые довели Карла до смерти; она кричала, что возбудит против них дело, чтобы очистить память Карла. Но вечером, когда принесли вечерние газеты, оказалось, что это излишне. Под сообщением о ходе борьбы, которая еще продолжалась, напечатано было подробное описание смерти Карла: отряд охранной дружины попал в засаду и должен был отступить, но Карл мужественно бросился навстречу потоку отступающих и при этой безумно-храброй попытке был убит. Заголовок был — «Герой».

— Оставь это, мама, — сказал Эрих, превозмогая себя, — мы не можем исправить случившегося, то, что напечатано, будут читать, все остальное забыто.

Глаза у матери сверкали.

— Фу, какая злая гадина это общество, провались они все сквозь землю! А эта низкая женщина воспитывает теперь его детей!

Борьба продолжалась еще десять дней, в конце концов, восстание было потоплено в крови. Но это был конец лишь по внешности. Спавшие летаргическим сном массы страны в первый раз за сто с лишним лет поднялись против своих угнетателей, они пришли в движение, новое могучее чувство свободы омыло их души, — требование признания их человеческого достоинства. Это чувство покинуло свое старое убежище — грезы поэтов и борцов-одиночек, — оно властно охватило массы.

Оно их больше не покидает.

Одетые во все черное, они стояли на платформе огромного вокзала, — согбенная старая мать в черном крепе, скрывающем лицо, и Эрих. Был туманный осенний день, на вокзале было прежнее оживление, жизнь столицы, придушенная в последние недели, снова начала пульсировать.

Мать не хотела больше оставаться в городе. Хотя ей оказаны были всяческие почести, в особенности на торжественных похоронах ее сына, она возненавидела город. Ее не утешило и то, что она указала на дверь Юлии, которая пришла поплакать вместе с ней. Она купила себе место в доме для престарелых на своей родине.

Начальник станции прокричал направление поезда, загудели рельсы, паровоз поднимал свой черный железный щит все выше, выше, в такт тяжелой поступи машины дробно грохотали рельсы, поезд подходил, с великим трудом машина замедляла дыхание: разбрасывая пар, она приблизилась и, заскрежетав, остановилась. Они вошли в вагон, чемоданы сданы были в багаж, Эрих нес ручные чемоданчики — свой и матери.

И город остался позади, тот самый город, в который она ступила несколько десятков лет назад, молодая, с тремя маленькими детьми, — остался позади, как прожитая жизнь.

Поезд несся и несся, мелькали долины, леса, селенья, пашни. Они сидели в мягком вагоне одни — расплывшийся, словно навеки замолчавший Эрих и старуха, откинувшая креп на плечи. Быстро темнело. Однообразная тянулась долина с ее поблекшими лугами и полями; покрытая щетинистым жнивьем, небольшими островками голых деревьев, прорезанная озерами и реками, она тянулась так на многие километры.

Поля эти, окружающие города беспутных людей, готовы уже принять в свои недра десятки тысяч воинов, которые — сознательно, или бессознательно, или полусознательно — способствовали назреванию проклятой эпохи до тех пор, пока сами не вырыли себе могилы. Такой обильный урожай родила летом эта земля, полям надоело производить колосья, вскоре на них вырастут деревянные кресты.

Глубокой ночью они вышли из поезда, утром были у могилы отца. Белесое небо, топкие дороги, маленькое кладбище, за железной решеткой гордая мраморная плита, обвитая густыми побегами плюща. Держась обеими руками за решетку, старая женщина смотрела сквозь черный креп на могилу:

— Пусть он был даже таким, как этот, но он был хорошим мальчиком, он заслужил лучшую участь.