Альфред Дёблин - Пощады нет

Тревога погнала его дальше. Откуда только все они берут деньги? Вдруг улица раскрылась, как река, прорезавшая горную долину. Она стала широкой-широкой, вдвое шире обычной, слева и справа тянулись ряды огромных магазинов, между ними — рестораны, украшенные морскими флажками, в отдалении высился белый памятник множеством всяких фигур, за памятником, в глубине площади, стояло широкое — все в колоннах — здание театра. Но больше всего Карла поразили на углу два огромных универсальных магазина. Это были первые универсальные магазины в городе, открытие их всколыхнуло весь городской коммерческий мир.

Подобно гигантским часовым в сверкающей форме, вытянулись они по углам улицы. Какие широченные окна, как разукрашено все флажками, гирляндами, позолотою, словно на ярмарке. Из некоторых окон гремит музыка. Карл собирался было еще поразмыслить, откуда у городских людей берутся деньги, но его уже затянуло в головокружительное неправдоподобие этих магазинов, и он, дивясь и глазея, переходил из этажа в этаж. Мощный поток понес его. Кричали громкоговорители, играла музыка, у прилавков покупали. С потолков до полу, вдоль и поперек, переливаясь через край, были вывешены и разложены тысячи вещей.

Когда деревенский паренек с покрасневшим и потным лбом, держа в руках свою соломенную шляпу с траурным крепом, вышел из второго магазина, было уже за полдень. Он попал в боковую, узкую улочку, сплошь загроможденную фургонами и грузовиками. С трудом лавируя, пробирался он между ними. По главной улице бежал новенький трамвай, он был электрический, вагоны двигались по рельсам, сверху тянулись длинные провода, было совершенно непонятно, как все это может двигаться без лошади: кучер стоял у чего-то вроде рычага, как будто в воздухе, и вертел его, это было как в сказке но трамвай все-таки шел. Здесь же, на боковой улочке, еще бегали старые добрые лошадки, черные и золотистые, с тихими глазами. Идя мимо, он погладил морду коняке — и ты, мол, здесь!

И юноша, работавший изо дня в день по десяти часов всеми своими мускулами, прислонился к стене около выкрикивавшего что-то газетчика, чувствуя усталость, сонливость, неодолимую потребность закрыть глаза, заткнуть уши и опуститься тут же, на тротуар. Но он потащился дальше, потому что пронзительный голос газетчика терзал его; через два-три квартала шум широкого проспекта и универсальных магазинов стал доноситься, как отдаленная канонада. И хотя на этих улицах противно пахло, все же здесь было тенисто и приятно. Он совсем ошалел, в голове стояла какая-то неразбериха, как на той улице, где никак не могли разъехаться два десятка фургонов. Он почистил свою соломенную шляпу, надел ее, взгляд его упал на траурный креп: это было напоминание, — где-то, невероятно далеко, лежала комнате мама, малыша он отвел сегодня в школу, он вышел, чтобы заработать деньги, деньги.

У этого парнишки, который плелся по обочине мостовой, глядя в землю, плечи были точно так же опущены, как у многих стоявших и ходивших здесь людей, взгляд такой же померкший, как и у них, ищущих. На углу был железный фонтанчик для питья, он напился, зачерпнув горстью тепловатой водички: про запас. Через некоторое время он почувствовал голод, хлеб в кармане зачерствел, он ел его на ходу, никто не обращал на него внимания, — здесь вообще люди не видели друг друга — плечи его снова поднялись, ноги снова побрели туда, откуда глухо доносился шум, напоминавший сражение.

Еще раз принял он сверкающий великолепный парад магазинов; теперь в ранний послеобеденный час движение несколько приутихло, он долго шел, пока добрался до уныло чернеющих голых стен, до убогой улицы, на которой жил.

Теперь, значит, он — один из жителей этого города с электричеством, универсальными магазинами. С каким-то теплым чувством, точно знакомых, оглядывал он маленькие бакалейные и угольные лавчонки. И они тоже были бедные, как будто свои, из одной семьи. Он толкнул дверь, ведущую на темную и душную лестницу, где была их квартира. Его первое путешествие в город было закончено.

Наверху его немного задержали своей болтовней улыбающиеся соседки, которые передали ему ключ от квартиры. Матери не было, Эрих был заперт дома.

Начинало смеркаться, когда она, в своем черном платье, — лицо, как всегда, скрыто было под крепом, — переступила порог и притворила за собой дверь. Он хотел рассказать ей обо всем, как рассказал уже малышу (тот слушал с раскрытым ртом и умолял завтра же взять его с собой). Но мать, в страшном молчании, с свинцово-серым лицом, едва сняв шляпу и креп, стала убирать комнату, Карл бросился к ней, желая помочь, но она ледяным голосом велела ему отправиться к малышу на кухню. Через некоторое время она вошла туда и стала у плиты, повернувшись к детям спиной. И вдруг оба мальчика одновременно почувствовали страх: она отдаст их куда-нибудь, как отдала Марию, и сначала Эрих, склонившись над своею тетрадью, стал судорожно всхлипывать, а затем и у Карла задрожали щеки. Женщина закрыла газ, отложила ложку и повернулась к детям. Отодвинув тетрадь, она своим платком вытерла малышу слезы и, так как он не успокаивался, посадила его к себе на колени и начала расспрашивать о школе. Мальчик затих. А когда совсем стемнело, случилось такое, чего никогда раньше не бывало. Мать заботливо оправила подушки и не ушла, а присела к малышу на кровать и стала рассказывать о Марии. Мария скоро придет к ним в гости, у нее очень много новых игрушек, и через две недели Мария с дядей и тетей поедут к морю, Марии купят тогда хорошенький купальный костюм. И маме и братишкам Мария тоже что-нибудь привезет. Малыш рассказал ей все, что он слышал от Карла, зевнул, мать посидела с ним, как сидела, бывало, с дочуркой. Затем она тихо выскользнула на кухню.