Александру Ивасюк - Половодье

— Когда и откуда исчез Месешан?

— Сразу же после того, как было совершено преступление, — безапелляционно заявил префект, уверенный, что Месешан уже мертв.

— А другие полицейские, с которыми он был на станции? — вспомнил Дэнкуш.

Префект взглянул на квестора Рэдулеску, и тот, опустив глаза, сказал просто:

— Они тоже исчезли.

— Все? — воскликнул Дэнкуш, встревоженный масштабами дела.

— Все, — мрачно отозвался Рэдулеску. — Все как один, мы никого не нашли.

В кабинете установилось тягостное молчание. Ситуация была неправдоподобная: старший комиссар и группа полицейских как сквозь землю провалились после того, как рабочие обвинили их в сообщничестве. Что за этим могло стоять? Желание в свою очередь обвинить рабочих в том, что они не только выгнали полицейских, но и уничтожили их? Кто мог их уничтожить с такою быстротой? — подумал Дэнкуш. А префект испугался собственной своей надежды и предложил срочно вызвать главного прокурора.

Все согласились, удивляясь, как это им сразу не пришло в голову, и Дэнкуш попытался проверить вновь полученные сведения, казавшиеся ему невероятными. Он вышел в соседнюю комнату и прежде всего позвонил в уездный комитет, чтобы установить, не известно ли там чего-нибудь по поводу исчезновения полицейских. Члены бюро, ожидавшие его возвращения от префекта, сидели в зале заседаний вокруг обеденного стола семейства Дарваш; они начали сомневаться в правильности радикальных мер, предложенных Дэнкушем, — мер, которые они поддержали. Когда зазвонил телефон, все вскочили, будто почувствовали, что это будет говорить Дэнкуш. Об исчезновении Месешана и его агентов им ничего не было известно.

— Ладно, — сказал Дэнкуш и повесил трубку.

С минуту он постоял, подумал, потом снова набрал номер уездного комитета и сообщил бюро, что префект сдался, но как легко — о, слишком легко, — и это его тревожит, тем более что исчезновение старшего комиссара и уверенность властей, что Месешан убит, показались ему подозрительными. Потом он позвонил на вокзал Матусу, но тот ушел в город с бригадами наглядной агитации, а те, что собирались на вокзале — их становилось все больше, — ничего не знали о судьбе полицейских.

— Отправьте людей на розыски, — приказал Дэнкуш, — и сообщите мне в префектуру.

Все же не слишком уверенный в себе, он заказал разговор с Бухарестом, получил связь через полчаса и просил соединить его с кем-нибудь из руководства, потому что положение в уезде представляется ему серьезным. Руководящие работники на заседании, никого вызвать нельзя ни по какому поводу, сказал ему спокойный голос дежурного. Сейчас один из товарищей примет ваше сообщение и решит, насколько оно серьезно. Дэнкуш прождал минут пять у телефона, который трещал и хрипел, время от времени он раздраженно отвечал телефонистке: да, да, он разговаривает, конечно, еще разговаривает, и наконец услышал чей-то еще более спокойный голос: «Что случилось?» Вопрос был задан даже несколько иронически.

Дэнкуш коротко рассказал о том, что произошло, о принятых мерах, о согласии префекта, о том, как он, Дэнкуш, собирается начать решительное наступление против спекулянтов и бандитов. «Значит, — резюмировал спокойный голос, — сегодня ночью на вокзале спекулянтами был убит ночной сторож, и люди возмутились и требуют наказания преступников? Вы хотите помочь им, помочь органам, ответственным за порядок, и арестовать виновных? По моему мнению, вы поступаете правильно. Только сейчас вы не сможете поговорить ни с кем из руководства, я полагаю, дело не такое уж серьезное, чтобы прерывать заседание. Я все записал и передам все в точности, как вы мне сказали. В случае чего я вам сообщу. Желаю успеха», — сказал спокойный голос, и трубку повесили.

У Дэнкуша впервые в жизни возникло ощущение, что он имеет дело с хорошо налаженной машиной, которая может с высокого пункта Генерального штаба разглядеть все события, проанализировать их и связать в единое целое, создав общую картину, заглянуть вширь и вдаль, — машиной, которая сводит на нет личные человеческие чувства и страсти, так что политика становится уже почти историей, сегодняшний день формируется почти как уже состоявшееся и вполне объяснимое событие — словно в учебниках по истории, где все трактуется немного отвлеченно. Голос не тревожился, в нем не было никаких модуляций. Он был похож на регистрирующий аппарат или нет, скорее, на мощный селектор, очищающий информацию от эмоций, от слишком личных обертонов; здесь была уверенность и не было места для сомнений.