Александру Ивасюк - Половодье

Итак, он решил пойти встретиться с новыми друзьями. Он облачился в блестящее кожаное пальто на теплой желтой подкладке, которое купил у одного дезертира — авиационного инженера (оно придавало Паулю воинственный вид, за что и было куплено), на голову надел фуражку с кожаным козырьком — надвинул его на лоб так, чтобы лицо оказалось в тени. Вид у Пауля теперь был залихватский, немного опереточный; его манера одеваться в последнее время, смотреть с мрачной загадочностью, оставлять зажженную сигарету в уголке рта, выходить из дому, громко хлопая дверью, — все это отдавало театральностью. С удовлетворением прислушиваясь к своим шагам по вымощенному камнями мокрому двору, он подумал: «Меня поглотит темнота» — и скрылся в глубине почти неосвещенной пустынной улицы — такими были в те времена все улицы, и ходить по ним решались лишь бесстрашные.

Карлик переехал в виллу Грёдль, которую купил незадолго до того у внучки барона, чтобы доказать свою великую силу и могущество. Пускай все видят, что теперь он — новый барон этого города, и ничем не хуже того старого, при котором в последней четверти прошлого века сюда протянулась линия железной дороги, началась хищническая распродажа леса, минералов, соли, изменилась вся жизнь края. Ведь барон, как и Карлик, начал с нуля и был не слишком разборчив в средствах. Правда, состояние старого барона росло медленнее, старик был осмотрительнее, а Карлик разбогател, как говорится, за одну ночь — всего за каких-нибудь два или три года.

На самом же деле разница между ними была весьма велика, с 1875-го до 1945-го много воды утекло. Старый барон (его называли так в отличие от сына, молодого барона, погибшего во время войны в возрасте восьмидесяти лет), — старый барон построил виллу уже после того, как соорудил вокзал, соляные мельницы, деревообрабатывающую и мебельную фабрики, фабрику щеток. Постройка дома венчала все его предприятия, и возведен он был не в богатой части города, а на самой окраине, на невозделанном поле, заросшем колючей травой да высоким бурьяном, убежищем лис. Кругом — лишь несколько маленьких домишек, где жили ремесленники, бочары, возчики. И вот именно здесь в нарочито-гордом одиночестве барон (титул-то его был покупной) построил свою виллу. И тогда эта заброшенная окраина поднялась. Где рос когда-то бурьян, он разбил парк, оградив его стеной, соорудил большие бассейны, потому что теперь был достаточно богат. Когда гости направлялись к вилле по мощенной камнем тропинке, справа и слева от них, словно стражи, стояли великолепные купальни барона, где хозяин предавался томной лени.

В правом бассейне по четырем углам сидели каменные лягушки, из их открытых ртов били фонтанчики (если барон того желал). Левый бассейн — по безвкусному или умышленному контрасту — охранялся четырьмя мраморными нимфами, высокими и стройными, содержимое их изящных кувшинов струилось в воду, где обычно купалась баронесса. Она была намного моложе своего супруга — белокожая уроженка Галиции, с волосами рыжими, как рыльца молодой кукурузы. Благодаря ей и ее большому — и слегка утомительному — пристрастию к роскоши и изыску суровый барон мог бы провидеть будущее своего рода, ибо после жестокой борьбы за этот уголок империи, леса и недры которого он захватил, два поколения могли спокойно наслаждаться жизнью. Впрочем, барону не дано было этого знать, и он смотрел на молодую красавицу жену с тем смирением и покорностью, с которым смотрят на то, что находится за пределами нашего ограниченного понимания. Ему хотелось, чтобы его потомки, наследники династии, которую он основал, были непохожи на него, были счастливыми, а между тем как раз он, этот суровый человек, стоявший у истоков династии, обремененный заботами, связанный с окружавшей его жизнью, сам того не сознавая, был счастлив. Он был бы не прочь подивиться на свое потомство, но оно было для него столь же таинственно и недоступно, как звуки музыки, извлекаемые из рояля пальцами его жены; не возбуждая в его душе никакого отклика, звуки эти доставляли ему удовольствие, ибо казались воплощением самых высоких его помыслов. Барон Яков Грёдль был потрясен обретенным богатством, и, может быть, контраст между лягушкой и нимфой должен был символизировать величественное восхождение его рода.

Аллея между двумя бассейнами, расширяясь, переходила в нарядную террасу, отсюда начинались лестницы, ведущие к роскошному входу — высоким стеклянным дверям; в дни приемов они сверкали огнями, которые, отражаясь в бассейне, прорезали его, точно длинные сияющие полосы. Посредине большого холла с канделябрами из венецианского стекла начиналась гигантская винтовая лестница, каменные ступени которой утопали в пушистых коврах. Ряд салонов — больших и маленьких, оклеенных обоями; изобилие металла — бронзовые лампы и подсвечники, массивные бронзовые ручки резных тяжелых дверей, потолки с бронзовыми инкрустациями, статуэтки, бронзовые рыцари, несущие стражу по углам, бронзовые японцы и китайцы, отлитые в металле мудрецы с тяжелыми грубыми лицами… Везде тонны металла — буржуазия на стадии своего восхождения любила его так же, как древние греки любили мрамор: то был металл, долженствующий показать, без всяких тонкостей и околичностей, источник ее богатства — великая цивилизация металла, извергнутая в мир буржуазией. То была грубая роскошь силы, тяжелая, как эполеты наполеоновских маршалов (военных предков этого класса), уродливая, но величественная уже тем, что ее ничуть не беспокоило собственное уродство. Мебель тоже была тяжелая и массивная.