Роберт Глэнси - Мелким шрифтом

Все недоверчиво захмыкали, зацокали языками, а один, обращаясь к коллегам, сказал:

— Во жуть! В жизни ие слыхал ничего подобного. А вы, блин, веритс, что такое бывает? [87]

— Не может быть, — послышалось со всех сторон; кто — то, видимо, попытался развсять тягостное впечатление.

— Такая хрень случается только в Америке.

Я слушаю, но вникаю не в слова, а в зазоры между ними: там идет битва. Эти зазоры полны злости, в них бурлит разочарование: очень многие страдают от типичной для офисного планктона неуверенности в завтрашнем дне, другие томятся скукой, третьих снедает честолюбие, а тех, кто уверен, что давно заслужил зарплату побольше или должность повыше, — не счесть. На каждом совещании случается множество беззвучных побед и поражений. Если все отворачиваются от неудачно пошутившего балагура, значит, он проиграл; зато дружный смех — это и есть приз, за который боролись победители. Через несколько дней после того, как мне показали заветную белую дверь, я вспомнил, что Оскар не стал распространяться про гнусных клиентов, производящих жуткое оружие. Даже у него хватило ума понять; нельзя, не в наших интересах допустить, чтобы стало известно, на кого мы работаем. Тем не менее в конце совещания он все же сказал:

— Кстати, друзья мои, у нас в коридоре открывается офис новой компании — они замечательные ребята, так что будьте с ними поприветливее.

Какое легкомыслие, подумал я. На месте Оскара я бы о них и словом не обмолвился: ежу ясно, что новые клиенты вызвали бы у многих сотрудников точно такие же нравственные муки, как у меня. Но Оскар есть Оскар. Он спокойно, без запиики говорил о новых соседях, не ожидая ни вопросов, ни проблеска интереса, он был убежден, что никаких дурных последствий не будет. Оскар принадлежит к тем людям, которые непоколебимо уверены, что им все сойдет с рук [88](и, как это мне ни противно, я вынужден признать, что он, скорее всего, прав).

Наши совещания носят характер ритуала. Они начинаются и оканчиваются шутками. Вначале непременно шуточка про меня как главного работника отдела Условий и Примечаний. А в завершение Оскар выдает свою:

— Ну, этот месяц мы обсудили. Дверь в мой кабинет всегда открыта, милости прошу, заходите в любое время, — впрочем, на месте я почти никогда не сижу, так что отвалите и не думайте, что я буду попусту болтаться в конторе и слушать ваше нытье и жалобы. А теперь все — марш работать!

Ох, как мы хохочем.

По мере того как все эти мерзкие воспоминания стали ко мне возвращаться, я их перебирал, надеясь отыскать что — нибудь хорошее, о чем стоило бы неспешно поразмышлять. До сих пор тропинка, ведущая в память Прежнего Фрэнка, была устлана ненавистью, смятением, злобой, и мне до зарезу хотелось уцепиться за что — то радостное. Я изо всех сил стал думать о жене, в надежде, что наткнусь на кладезь воспоминаний, полных любви и счастья [89].

Это не самое романтичное утверждение, но что с меня взять? Я ведь юрист, а не поэт.

Моя жена вышла за меня, потому что я был ярче прочих [90]. Я женился на ней, потому что она была прелестна [91].

Не могу точно сказать, кто из нас двоих больше проиграл. Мы подписали брачный договор. (На нем, против моей воли, категорически настаивал мой отец.) Но, помимо брачного договора и того, что подразумевают супружеские обеты, у нашего союза, как у любого другого брака, были еще и свои, неписаные и неозвученные условия.

А именно: я по — прежнему буду ярче всех; ты по — прежнему будешь прелестной, — и все будут счастливы.

Не получилось. Все оказались несчастливы,

Когда мы познакомились, Элис была очаровательна. Я уже начал работать в отцовской юридической фирме. Она трудилась в музыкальном магазине и прикидывала, чем бы заняться в дальнейшей жизни.

Мы с великим удовольствием болтали о книгах, о музыке, обсуждали наших друзей.

Мы были молоды.

Почти никуда не ходили.

Мы наслаждались обществом друг друга [92].

Фрэнк, привет!