Драгомир Асенов - Биография вечного дня

— Уж не знаю…

— Так вот, когда узнаете — сообщите мне, я буду в Трыстенике. Если верить бай Георгию, я уже назначен кметом в этом селе. Так что и по телефону можете со мной связаться. — Он мнется какое-то время, затем протягивает руку. — Прощайте, товарищи!

Кузман машинально пожимает руку Стоилова.

— И не переживайте — таких, как Манафин, необходимо изничтожить, пока еще в наших душах не перекипело! А пощадим — эта нечисть так расплодится… Что у нас есть светлого, все загадит. — Прежде чем открыть дверь, Стоилов останавливается и сочувственно добавляет: — А если у вас слабые нервишки, мотайте подальше отсюда, на этом месте не каждый усидит. Что касается Стоилова — можете быть спокойны, сердце у него задубело и к этим гадам в нем не осталось ни капли жалости!

Он уходит, а оставшиеся долго не смеют посмотреть друг другу в глаза. Похоже, Стоилов прав: как и всякому празднику, революции сопутствует черновая работа, без этого ее не отстоять.

Теперь Манчев не сомневается в том, что его тайна всплыла на поверхность. После того невероятного случая прошло уже без малого двадцать один год, а сам донос занял всего минуту и так отдалился во времени, что порой Манчеву кажется, будто ничего не было, что это плод его воображения, навязчивая выдумка или дурной сон, постоянно повторяющийся, но не имеющий ничего общего с реальностью. Предал или не предал он Христо? Бывали дни, когда он с досадой одергивал себя: «Довольно, это уже слишком!» Да, будь этот донос на самом деле, последствия сказались бы давно и ему бы несдобровать. А ведь происходило обратное, он чувствовал, что мало-помалу из его памяти выветривается эта история, меркнет при свете дня, сглаживается в часы благоденствия и относительной гармонии, которые он сумел обеспечить себе и вокруг себя. Но иногда он испуганно вздрагивал — при всей своей расплывчатости, при том, что все случилось так давно, история та не забыта. Как и легенда о его сестре, умершей, когда он был еще совсем маленьким. Ему так много рассказывали о ней, так подробно описывали ее внешность и характер, что он не только создал в своем воображении ее портрет, но и сочинял ее поступки, ее жизнь день за днем — в общем, видел ее как живую. Но каково же было его разочарование, когда он нашел ее фотографию в семейном альбоме! Нет, эта каракатица не имеет ничего общего с той девушкой, которую он считал своей сестрой. И все же именно «каракатица» была его сестрой, реально существовавшей, именно о ней ему приходится говорить, когда идет речь о его близких.

Конечно, с Христо все было по-иному. Манчев отлично помнит Христо. И не столько его внешние черты — они с течением времени бледнеют и как бы выцветают, смешиваются со сходными чертами многих встреченных в жизни людей. Прочно сохранился в зрительной памяти только чуб Христо — непокорный, озорной, словно пламя, мечущееся на ветру. И еще взгляд его — острый, проникновенный, беспощадный! Манчев относился к нему с недоумением и завистью. А оснований для недоумения и зависти у него было немало. Родители Христо были зажиточные, он не знал ни голода, ни бедности, ни нужды и вопреки этому все свои мечтания связывал с «братством и равенством», с «торжеством разума» и прочими манифестами, столь модными в среде молодежи. Как было не завидовать, как было не удивляться, глядя в эти наивные глаза, открыто и смело глядящие в мир, когда сам Манчев жался от страха, стараясь ни во что не вмешиваться и ни с кем не связываться. Это удивление и зависть не выливались в чувство ненависти к Христо, напротив, Манчев упрекал себя и даже презирал, когда сравнивал себя с ним и другими однокашниками, которые шли навстречу приближающейся буре — опьяненные, как на свадьбу (блажен, кто верует!).

И она разразилась, эта буря, которую они так призывали. Яростная стрельба, ожесточенные сражения, выступления невооруженной толпы, дикий ужас возмездия — возмездия со звериным ликом военщины, от которого разило ружейной смазкой и портянками, которое расстреливало и вешало без суда и следствия. Может быть, именно ужас превратил его сложные чувства к Христо — среди них было и восхищение! — в ненависть, подстегнул его, заставил действовать. Тот миг, когда он принял решение отправиться с доносом на компаньона об участии его в восстании, накрепко врезался в его память. Он лежал на диване в своей убогой комнатенке, заложив под голову руки, смотрел на тени, пробегающие по потолку, и после каждого орудийного выстрела как бы подбадривал кого-то: