Драгомир Асенов - Биография вечного дня

— У двоюродной сестры золотое сердце… Верно, этот боров сманил меня в полицию, назначил ефрейтором. Но с некоторых пор на жену и не смотрел. Они с Медведем таскались по всяким местам, большей частью у одиноких баб, у потаскух гуляли… Так что за сестру я очень болею душой.

Подойдя к окну, Николай смотрит во двор, где по каменной дорожке шлепает босиком полицейский — этакий колобок, тащит ведра с водой от колонки. «Врет он или не врет? — спрашивает себя Николай, поглядывая на Калудова. — Нет, на сей раз, пожалуй, сказал все как на духу».

— Ну и когда же вы очухаетесь, а? Когда возьмете себя в руки? — спрашивает Николай.

Ефрейтор робко хмыкает:

— После поминок…

— Вы верующий?

— Я — нет, а вот она… Очень верует.

— Ладно, можете похоронить его вечером.

— Спасибо тебе, товарищ уполномоченный.

Калудов, ободренный, козыряет и идет к выходу, но, едва дойдя до двери, пятится назад — на пороге Елена, она до такой степени возбуждена, что Николай вскакивает.

— Что случилось?

Елена ждет, пока выйдет ефрейтор.

— Ты должен пойти со мной. И прихвати несколько своих молодцов.

— Куда?

— Грабят немецкие склады с мукой.

Николаю хорошо знакомы эти склады, затаившиеся, словно черепахи, в лощине между больницей и Южным вокзалом.

— Надо прекратить это безобразие и восстановить порядок! — кипятится Елена, и прядь волос прыгает у нее на лбу, как у мальчишки.

Николай возвращается к окну, предложение явно ему не нравится.

— Как мы это сделаем? — скептически спрашивает он.

— Если потребуется — силой.

— Глупости!

— Приказ Кузмана, — говорит она. — Все теперь принадлежит нам.

— Нам — значит, народу. Так что пускай «грабят»!

Елена отступает, но в глазах ее вспыхивает лукавый огонек.

— Ты представляешь, какие будут последствия?

— А ты представляешь, что будет, когда я начну стращать людей с помощью этих вот жандармов да еще открою огонь?

Елена садится за стол против него, говорит сбивчиво, неуверенно:

— И все-таки… С какой стати грабить? Это же анархия!

— Анархию надо обуздывать постепенно, разумно. Во всяком случае, нынче нам не следует особенно держать всех в узде, пускай буйствуют.

— Правильно!

Это Кузман. Он стремительно входит, на губах у него играет виноватая усмешка.

— А как же будет с мукой? — спрашивает Елена. — Ведь ее разграбят до последней горсточки!

— Уже разграбили. Теперь они переключились на немецкие баржи с изюмом, — информирует Кузман.

— Те, что брошены у причала?

Кузман кивает.

— Те самые. А мы-то думали, что в них оружие. Бай Георгий опасался, что немцы заминировали их, чтобы взорвать прибрежную часть города. Мы с ним отправились туда, думали на месте посмотреть, что и как. И что же мы видим? На берегу выстроился целый обоз. Ящики подвозят на лодках к берегу, грузят на повозки — и ходу! Мы попробовали помешать этому, но не тут-то было. Люди осатанели, обзывают нас фашистами, чуть не избили…

Николай хохочет.

— Хорошо, что наш бай Георгий такая знаменитость, — продолжает Кузман. — Узнали его, а иначе нам бы досталось… Зачем вам столько изюму, спрашиваем, а они: «Будем лошадей кормить, раз овса нету!»

Он привычным движением проводит рукой по лицу, словно вспомнив о том, что ему не свойственна такая словоохотливость, и заканчивает словами Николая:

— Пускай буйствуют! — Затем обращается к самому Николаю: — Заряжай свою пушку и пошли со мной!

— А участок?

— Тебя заменит Елена.

Она хочет возразить, но успевает только охнуть, потому что ефрейтор Калудов изумленно спрашивает:

— Это как же понять? Баба будет нами командовать?

— Она не просто женщина, — говорит Кузман, — она из политзаключенных…

— Ну и что?

— А то, что революция освобождает пролетариат — не только мужчин, но и женщин, понятно? Женщины теперь имеют все права наравне с мужчинами.

Перед участком остановился разболтанный «опель», за рулем которого пожилой лысый человек.

— Живо! — торопит он Кузмана с Николаем.

Они втискиваются в пахнущую бензином и кожей машину, она трогается, натужно пыхтя и дребезжа — того и гляди развалится на ходу.

— Только бы не сбежал! — тревожится Кузман.

Шофер отвечает через плечо, зорко глядя вперед маленькими колючими глазками:

— Зачем ему бежать, он добровольно сдался…

Николай не пускается в расспросы — как приедут на место, сразу все станет ясно. А место — убогий кирпичный домишко среди разгороженного двора, почти по окна вросший в землю, с крылечком о двух ступеньках. Из домишки доносится плач, прерывистый и монотонный. На крылечке сидит связанный человек неопределенного возраста (нос у него крючком, как клюв хищной птицы), а рядом — несколько парней, которые, очевидно, стерегут его.