Александр Уваров - Казино для святых [СИ]

— Деспот чёртов! — с ожесточением произнесла Софья. — А ведь слушала тебя, широко раскинув уши. Широкие такие ушки, как будто специально изготовленные для твоей лапши. Я была образцовой женой! Помнишь? Надеюсь, что помнишь. Киндер, кирхен, кюхен… Чушь полная!

Она всхлипнула.

«Зря я начал этот разговор», — подумал Владимир.

— Ты что, мстишь мне? — спросил он тихо.

Очень тихо. Будто надеялся, что она не услышит. Но Софья услышала.

— Чем я могу тебе отомстить? — с горечью в голосе спросила она. — Своей игрой?

Теперь она ненавидела мужа.

Было так хорошо и спокойно. Зачем, зачем он начал этот разговор?

Теперь от прежнего спокойствия не осталось и следа. Возвращалось прежнее, тёмное, беспросветное отчаяние.

— И за что мне тебе мстить? За несбывшиеся надежды? Несостоявшуюся образцовую семью?

— За неродившегося ребёнка, — сказал Владимир.

Софья резко привстала, опираясь на локоть.

И выкрикнула:

— Уйди отсюда! Прошу тебя — уйди!

Владимир встал со вздохом и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Софья зарыдала и, схватив туфлю с пола, с силой запустила ей в стену.

— Гад! — закричала она. — Как ты мог?! Как?! Разве я виновата? Виновата, что малыш… до родов… не дотянул…

Горло перехватило, и голос её прервался плачем.

Владимир зашёл в кухню. Включил свет. Налил молоко в миску для кошки.

Нагнувшись, погладил за ухом подошедшую на угощение Люсю.

— Глупость я сказал, Люсинда, — признался кошке Владимир. — Теперь — на полночи рыданий… Такие дела…

Вытер тряпкой пролитое на пол молоко.

Долго смотрел, как пьёт молоко кошка.

Потом подошёл к столу. Достал из холодильника синий целлофановый пакет.

Развернул его.

Положил в микроволновку подмороженное в холодильнике рыбное филе.

Включил режим разморозки и подогрева.

Люся любила тёплую рыбу.

Собор-шкатулка во Флоренции, зелёная вода венецианских каналов, умытая грозовым дождём площадь святого Марка, апельсиновый запах, побережье Лигурии, ночные фонари, блики на бегущей воде римских фонтанов…

Четыре дня.

Казалось, что прошло гораздо больше. Казалось, что прошла жизнь. Жизнь, странная, быстро бегущая, сумасшедшая, слепая от страсти, безрассудочная, беспечная, с поцелуями и объятиями, лихорадочным шёпотом, нежными ласками, признаниями…

В любви?

Романов и сам не мог понять, действительно ли это чувство. Или просто страсть?

И боялся себе признаться в том, что для страсти — это всё слишком серьёзно.

Он боялся этой новой жизни.

Она пришла так внезапно, она не знала того, что было вчера. И не желала знать того, что будет завтра. Для неё было только сегодня, сейчас.

Сейчас!

Где Москва? Быть может, и нет её. Только сон и морок. Нет ничего: ни семьи, ни долга, ни бизнеса, ни дома, ни прошлого, ни будущего. Нет будней и возврата назад.

Есть только праздник, короткая вспышка фейерверка. А за ним?

Темнота?

«Нет, — говорил себе Романов. — Так всё-таки нельзя, нельзя… Надо поговорить с Ларисой. Просто поговорить. Конечно, она всё поймёт. Обязательно поймёт! Она же замужем, у неё самой семья. Конечно, Ставицкий не ангел… Даже если не принимать всерьёз все эти слухи о его романах на стороне, даже если не принимать в расчёт все эти «развлечения» в стрип-барах, до которых Николай в своё время был большой охотник, даже если всё это забыть и не вспоминать… Ведь он одним своим поведением мог бы освободить Ларису от всех моральных обязательств по отношению к нему. Но в том-то и дело, что не освободит! Мне ли его не знать… Он диктатор. Для него нет чужой воли — только его. Конечно, он не отпустит её, даже если разлюбит. Он собственник, для него собственность всё, до чего он только может дотянуться. И любовь тоже собственность. Не говоря уже о людях».

«Он не отпустит её… Надо поговорить. Надо решить… решить это до возвращения в Москву».

«А, может, напрасно я переживаю? Может, это всё только временное помрачение рассудка. Мы вернёмся, и всё будет как прежде. Простимся в аэропорту, помашем платочками друг другу… Ничего, совсем ничего. Ни объяснений, ни прощальных поцелуев, ни слёз… Боже упаси, какие там слёзы! Так, просто расставание. И всё, что было в Италии — останется сном. Прекрасным, и навсегда ушедшим сном. Ведь так бывает… Во сне мы тоже можем прожить какую-то иную жизнь, совершенно отличную от той, что живём наяву. Кошмар или сказка — но только во сне. Потом мы просыпаемся, открываем глаза, приходим в себя и видим, что мы прежние, и продолжается прежняя наша жизнь, лишь на краткий миг прерванная сном. Когда мы проживаем этот миг, он кажется нам долгим, и лишь потом, в яви, по ту сторону сна, мы понимаем, каким коротким было мгновение иной жизни. Вот так и у нас… Всё закончится… Непременно закончится».