Ларри Макмертри - Покидая Шайенн

— Точно, — отвечаю. — Когда все съедено, остается грязная посуда.

Вообще-то, похоже, что Эдди женился на мне только назло Джонни и Гиду.

Гид был не таким. Считал, что я чиста и невинна, а он сам мерзок. Чуть не спятил, когда узнал, что он у меня не первый. Не верил, что секс — правильное дело. Как бы я ни старалась, он уходил из моей спальни, не стыдясь самого себя, раз пять, не больше. Нужно было с ним быть очень осторожной, чтобы он вдруг не подпрыгнул, как от электрошока. Но чутче, чем он, мужчины нет, и я нужна ему была на самом деле. Только не доходило до него, что я хочу, чтоб ему было хорошо, потому что люблю: умом он понимал, а нутро бунтовало.

Вот старина Джонни понимал все. Таланта чувствовать радость у него куда больше, чем у Гида и Эми, сложенных вместе. После объятий он поглаживал меня по плечу и проваливался в сон, спать мог неделями, и мне это нравилось. Что такое хорошо, а что такое плохо — вопрос для него праздный, он редко посещал его голову.

Всегда жалела, что мало знала отца Гида. Он помог бы разобраться в тысяче вещей, и я не тратила бы на эту науку столько лет. Никогда не встречала такого высоконравственного человека. Гид все стонет, что отцовская высота для него недоступна.

Небольшой разговор с мистером Фраем случился месяца за три или четыре до его смерти, когда его уже мучили боли. Иногда я приезжала приготовить им ужин: они жили по-холостяцки, и я их жалела. Пока Гид обихаживал скотину, мы с мистером Фраем сидели за кухонным столом. Побаивалась его, хоть и чувствовала, что нравлюсь ему.

— Делать нечего, — говорит он. — Кто-то берет, а кто-то отдает. Мало таких, чтоб умели и то и другое. Я всегда брал и хорошо выбирал, что брать. Это тоже важно.

— Да что вы, мистер Фрай, — говорю. — Только подумайте, как много вы дали Гиду.

— Ну да, ранчо неплохое, — говорит он. — Но он слишком молод, чтобы его оценить. На мои советы ему наплевать. Лепешки пахнут вкусно, — добавляет он. — Не будем дожидаться Гида?

Он намазал себе маслом четыре лепешки. А я думала о его словах.

— Наверное, я никогда ничего не достигну, — говорю.

— Ерунда, — говорит он. — Ты способна сорвать миллионный куш, если захочешь. Но ты будешь всегда жалеть мерзавцев, которые того не стоят, и тратить на них все силы. И ничего путного от них не дождешься. Хорошо, что вы с Гидом никогда не поженитесь. Ты бы утопила его в сиропе, и всю жизнь он бы лодырничал. Горе заставляет мужчину работать.

Смутилась, а он ел лепешки.

— Но готовишь ты хорошо, — говорит он и смотрит на меня. Такой острый, долгий взгляд. Сотни раз потом я вспоминала этот взгляд, когда Гид или Джимми смотрели на меня через стол: оба унаследовали его глаза.

— Будь я лет на десять помоложе, отвалил бы за тебя пару миллионов, — говорит он. — Все остальные мужики защелкали бы зубами, как голодные волки, а Гид просто околел бы с голодухи.

Хорошо, что ноги мои были под столом: они задрожали, и я не могла произнести ни слова. Смотрела на его руки. Он вытащил спичку и стал выстругивать из нее зубочистку. Когда я увидела его в гробу, подумала, что, будь он вправду моложе, наверняка сделал бы то, о чем говорил.

В последний день июля я поехала в город: нужно было забрать почту, купить военные облигации и зайти в бакалейную лавку. Старик Вашингтон, торговавший кормами, только что получил новый сорт смеси для цыплят и пытался мне ее всучить. Пришлось проторчать пол-утра в его лавке, болтая о том о сем. Корм не купила: те яйца, что успевали снести мои куры, и так было некуда деть. Зато совершила единственный доступный мне патриотический поступок — купила военную облигацию. В самом начале войны меня назначили наблюдателем за самолетами. Изучила кучу материалов об авиации, но самолеты надо мной не летали, разве что иногда появлялись трескучие тихоходы нефтяной компании, проверявшие сверху трубопроводы. Иногда по ночам гудели большие, но я их не видела.

Попила в аптеке и направилась на почту. Почтовый ящик был набит торговой рекламой, пришли «Домохозяйка» и «Ридерс Дайджест». Когда вытаскивала всю кипу, на пол упало письмо. Выкинула все проспекты в мусорный ящик и подняла его. Подошла к стойке, открыла, прочла. Во рту пересохло, казалось, что слиплись губы. Кто-то ходил мимо, люди, тени — не знаю. Старина Бердо, почтмейстер, вышел из-за стойки, чтобы пришпилить какой-то листок на доску объявлений, подошел ко мне и протянул носовой платок. Не знала, что плачу.

— Я так вам сочувствую, миссис Уайт, — сказал он. — Видно, оно истребит всех наших парней до того, как издохнет.