Ларри Макмертри - Покидая Шайенн

А Джонни не волновался — гурт-то был не его.

— Я иду баиньки, — сказал он. — Интересно, тот керосинщик проснулся или нет?

Комната была голая, тесная и даже без намека на умывальник. А кровать — самая крохотная в мире.

— По полдоллара за эту коечку? — возмутился я. — У меня в детстве кроватка больше была.

Джонни стянул сапоги и рухнул. Спать он мог где угодно.

— Ты на мне или подо мной? — спросил он. — Рядом не поместишься.

Я поднял шторы и выглянул на улицу. Оказалось, что уже совсем светло.

— Эй, уже утро, — сказал я. — Поднимайся, пошли искать гурт.

Но Джонни крепко спал. Я решил, что управлюсь сам, и вышел на улицу.

Солнце было уже высоко, и на скотопригонном дворе все теперь выглядело веселей, мычали коровы, сновали и толпились торгаши. Поверх заборов перекинули мостки из толстых широких досок, можно было ходить по ним, не утопая в навозе, и осматривать скот. Вскоре я нашел свой гурт, и на сердце полегчало. Местный работяга закидывал моим телкам сено в ясли. Оказалось, что дело тут поставлено отлично. Работяга же оказался настоящим занудой.

— Привет, — сказал я. — Рад видеть свой гурт в полном порядке.

— Ты Фрай младший, верно? — спросил он.

— Гидеон Фрай, приятно познакомиться.

— А чего ты так долго дрыхнешь? — сказал он. — Твой отец всегда является сюда на рассвете. Прозевал двух хороших покупателей.

Нравоучения этого толстяка в вельветовой кепке меня не интересовали, и я спросил, куда пошли покупатели. Он взгромоздился на забор и показал одного из них в другом конце двора. Это был скупщик от «Свифта и Армера». Я подошел, представился, и, будь я проклят, он тут же купил весь гурт по десяти центов за фунт. Как только скотину взвесили, мы пошли в здание биржи, и он выписал мне чек. Вот и все. У меня вскружилась голова. Я-то собирался потеть здесь целый день, а через час после восхода солнца скот был уже продан.

Я погулял по улицам и позавтракал в маленьком кафе. Отправился было будить Джонни, да передумал — пусть спит. Деньги, заработанные на продаже телок, жгли карман, и мне казалось, что я попусту трачу время. Там, на скотопригонном дворе, было столько скота, который только и ждал, чтоб его купили, продали и заработали на сделке.

Когда я начал покупать и продавать, в кармане у меня было восемь отцовских тысяч. Я купил гурт бычков, а через час толкнул его с выгодой в один процент. Ей-богу, я чувствовал себя на высоте. Но потом какой-то козел из южного Техаса продал мне другой гурт. То ли я уже устал, то ли еще что, но его бычков я рассмотрел плохо. Короче, это был полный провал. Первая сделка принесла мне шестьсот долларов, и я рассчитывал, что на этом гурте наварю еще больше. Если потом я еще куплю для папы хороших бычков, то все равно останусь с прибылью. Но, Господь свидетель, хуже, чем этот южный гурт, я в жизни не покупал. Когда наконец я сподобился рассмотреть скотину внимательно, зрелище открылось жалкое: у всех телят был острый конъюнктивит, ноги в гнойных ранах, да и сами они были какие-то морщинистые. Глядя на них сверху, с мостков, я их плохо рассмотрел. Пришлось снова перепродать этот гурт тому же козлу, но теперь уже с убытком в четыре процента. В одночасье я потерял тысячу двести долларов. Еще днем я купил хороших бычков для отца и распорядился отправить их в Хенриетту, но тысячу двести эта покупка не покрывала. Доллары упорхнули. С торговыми делами в тот день я завязал. Очень хотелось отлупить того подонка из Техаса, но не было никакого законного повода. Лихо он содрал с меня шкуру, у меня во рту даже возник привкус, будто кошки нагадили.

За час до сумерек я убрался с биржи и отправился в гостиницу «Лонгхорн». Снова было холодно, хотелось спать, и казалось, что я один-одинешенек на всем белом свете. Нестерпимо хотелось видеть Молли. Форт-Уэрт стал отвратительным, пыльным и уродливым местом, почти таким же, как Канзас, где я лечился в больнице. Я тут же отдал бы еще тысячу двести долларов, только бы вдруг оказаться дома, ужинать с Молли и слушать ее голос.

Но там меня не было. Деньги потеряны, ничего не попишешь. Тоска. Я поднялся в нашу комнату, собираясь поднять Джонни, чтобы прилечь самому. Но Джонни не было. Комната казалась отвратительно голой, холодной, я чувствовал себя в ней так одиноко, что, хоть и валился с ног, тут же расхотел спать. На кровати лежало тонкое зеленое покрывало, которое все равно не могло согреть.

И я спустился вниз и снова вышел на улицу. Уже горели фонари, от них город выкрасился желтым и наполнился тенями. В ближайшей забегаловке Джонни не оказалось. Обошел я их десяток, пока его не обнаружил. Он сидел за столиком в глубине зала с незнакомым мне стариком. Как они видели друг друга — настоящая загадка, потому что их разделяло огромное количество пустых пивных бутылок. Старика звали Сэмом, я что-то слышал о нем от папы. Он попрошайничал на скотопригонном дворе. Одна нога у него была деревянная, но в ботинке. В молодости он был ковбоем на большом ранчо и потерял ногу, когда грузил скот в поезд: ее зажало между буферами двух вагонов. Настроение у Джонни было отличное.